Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - Роланд Харингтон

С уважением,

Матт «Ворчун» Уайтбаг.

P. S. Ты любишь кукурузу?

Хотя в течение семестра Матт написал Анне штук двадцать таких писем, ответа на них не последовало. Впрочем, это юношу не смутило. Он решил, что его послания перехватывает Анин бойфренд, певец Энрике Иглесиаз, ревнивый, как все мужчины-латины. О романе поп-теннисистки с поп-звездой он знал из сплетен на вэбе. Но слащавый Энрике, считал Матт, ему не конкурент: куда испанскому гугнивцу угнаться за иллинойским фермером!

Вскоре студенту захотелось ближе познакомиться со страной, где рождаются прекрасные девушки типа Анны, мячиками которой он бредил от утра до утра. Юноша решил записаться на курс русской цивилизации. Его, как гласило расписание, преподавал — вы угадали — профессор Роланд Герберт Спенсер Харингтон фон Хакен V.

То есть — я.

Уже на первой лекции Матт обомлел. Стоявший за кафедрой человек разительно отличался от покрытых пестицидами преподавателей сельскохозяйственного отделения. Прекрасные густые волосы, ниспадающие каштановой ниагарой на широкие плечи, шелковая рубашка «Forzieri», серебряные «Gucci» на тонком, но мускулистом запястье… Среди студенток Мадисонского университета бытовало мнение, что после смерти Джима Морисона я был единственным мужчиной западного мира, который мог ходить в кожаных брюках, не вызывая смеха. И действительно, панталоны «Roberto Cavalli» облегали мои ноги столь скульптурно, что Матт поперхнулся.

Потек семестр.

Днем юноша ходил на семинары по семенам и коллоквиумы по колоскам, а когда куранты в башне над университетским почтамтом отбивали без четверти четыре, пересекал кампус и через литые ворота, украшенные изображениями латинских, греческих, славянских и иных литер, входил в Здание Иностранных Языков. Здание представляло собой башню из розового рассветного кирпича и формой напоминало кукурузный початок. Матт поднимался на третий этаж, в светлую просторную аудиторию, наполненную светлыми просторными лицами, протискивался сквозь груди студенток и усаживался на свое обычное место в первом ряду. Вокруг него раздавалось девичье щебетание, волновались и трепетали блузки, да и сам Матт, надо признаться, чувствовал возбуждение, хотя и чисто мужского порядка.

Но вот через открытое окно слышен бой курантов: бинг-бонг, бинг-бонг, бинг-бонг, бинг-бонг. По залу еще носится эхо последнего удара, как туда вхожу я, спокойным силовым шагом направляюсь к кафедре и улыбаюсь студенческой публике. Я встаю под плафон, беру микрофон. Неторопливо обвожу синими серьезными глазами ряды слушателей и начинаю рассказывать про Россию и русских.

Пока я преподавал, в аудитории то и дело раздавались страстные стоны студенток. Даже кое-кто из мужской половины класса временами терял над собой контроль и крякал от восторга. Из-за звуковых помех Матт подчас не мог расслышать моего голоса, тем более что, как читатели уже знают, вследствие усиленного слушания музыки группы «S.C.A.T.» был туговат на ухо.

Следует отметить, что на занятиях я использовал в качестве учебных пособий не только литературные произведения, но также сувениры, симфонии, скульптуры, картины и даже блюда русской национальной кухни. Бывало, сыграю на электрогитаре транскрибированный мною этюд Скрябина, а вслед за этим исполню сольный танец из какого-нибудь балета Дягилева. Неудивительно, что на каждой лекции зал кишел слушателями!

Однажды я принес в класс покрытую салфеткой тарелку и, интригующе подмигнув, поставил ее на стол. Студенты подались вперед. Парни и девушки замерли от любопытства. Я погасил все лампы, направил на стол луч прожектора и несколько минут молча постоял над таинственной тарелкой, нагнетая на аудиторию напряжение. Парни и девушки вконец оцепенели от наплыва эмоций. Затем ловким жестом (в свете прожектора сверкнули «Gucci») убрал салфетку и воскликнул: «Ta-ra!»[220] Студенты увидели продолговатый коричневый предмет, похожий на личинку насекомого, но размером побольше. В зале вкусно запахло. «This is what is known as a pirozhok»,[221] — объяснил я своим гарвардским голосом и добавил, что испек это слоеное изделие, начиненное классической капустой, специально для сегодняшней лекции. Она будет посвящена роли пищи в романах Толстого. Включив в помещении свет, с мягкой улыбкой сказал: «Когда госпожа Харингтон бросила меня на произвол судьбы, я был вынужден заняться домашним хозяйством». Женская половина аудитории возмущенно вздохнула. Я объяснил, что очень даже неплохо готовлю и в свободное от занятий наукой, гирями и любовью время с удовольствием вожусь у плиты, несмотря на существующее в русской культуре табу на присутствие мужчины в кухне. «Впрочем, что это я все о себе, — пожурил я сам себя, — пора вернуться к нашей теме». Я взял в руки указку, ткнул ею в пирожок и попросил класс прокомментировать его форму. Волонтеров ответить на вопрос не нашлось: не так-то просто высказать свое мнение перед семью сотнями однокашников и, самое главное, перед взыскательным педагогом, обладавшим репутацией умнейшего человека Никсонвиля. «Не напоминает ли он вам фаллос?» — подсказал я. Ребята с облегчением закивали. «Архитектоника данного объекта свидетельствует о центральности мужской доминанты в до- и попетровской России», — заключил я и тут же на глазах у всех съел свое творение.

Студенты сглотнули слюну, а с ними и Матт.

День за днем, неделя за неделей я рассказывал и рассказывал, причем, что особенно потрясно, не по бумажке, а из головы. Мои свободные научные импровизации расширяли кругозор слушателей, открывали им глаза на особенности как России, так и других стран. Среди ребят распространилось мнение, что профессор Харингтон — гений. Матт не мог с этим не согласиться. Захваченный интересным предметом, он все глубже погружался в реалии русской литературы и истории. В течение пятидесяти минут лекции парень прилежно заносил мои слова в тетрадь, иногда по причине глухоты переспрашивая соседей, а затем приходил к себе в братство и зубрил учебный материал. Надо сказать, я выдавал его в таких огромных количествах, что Матт еле успевал все запомнить.

На первом экзамене юноша написал сочинение, свидетельствующее о том, что мои лекции не прошли для него даром.

Россия — это страна, где происходило много событий. Она существовала дольше, чем даже США. После основания России дела там шли не очень хорошо, поэтому местные люди пригласили группу шведов, с тем чтобы они разобрались что к чему. Местные люди хотели видеть у себя хорошее правительство, закон и порядок, как в Миннесоте. Шведы исполнили их желание, но тут пришли татары. Они были кочевниками, но говорили по-татарски. Они все развалили на 300 лет вперед. Теперь при демократическом правительстве Россия становится более западной, но в то же время развивает свои национальные особенности.

За эту работу я поставил парню «В—», то есть четыре с минусом (минус был за излишнюю лапидарность).

Благодаря лихорадочной работе интеллекта Матт усвоил, что в России — стране, чудесным образом находящейся одновременно к востоку и западу от коварной Канады, — в сказочные доисторические времена жили Базилиск Прекрасный, Владимир-Красноармеец Солнца и Иванушка-идиот. В последующие, уже исторические периоды на национальной культурно-политической арене действовали фигуры более реальные типа царя Бориса Гуда и крестьянского лидера Стефана Рейзина. В начале восемнадцатого века Петр Великий прорубил топором — национальным орудием труда и убийства — окно в Европу, и Россия прославилась на Западе своими писателями. Эти классики литературы описывали сложности человеческих отношений внутри и вне семьи, изумляя читателей вольными женскими и безвольными мужскими образами. Матту особенно запомнился следующий сюжет, который он изложил на втором экзамене. Очаровательная Лара Ларина, обливаясь слезами и щами, изменяет Евгению Онегину и его братьям Карамазовым из-за трагической любви к Омару Шарифу в роли доктора Живаго, расстрелянного Иосифом Грозным в первые годы перестройки. Она бросается под поезд «Москва — Петушки», но тут из облаков к железнодорожной трассе пикирует прекрасная Маргарита, выхватывает Лару из-под колес паровоза и успешно сватает ее к дяде Ване, он же Иван Никифорович, он же Иван Ильич.

На сей раз Матт получил В+ (плюс был за излишнюю детальность). Под отметкой я начертал комментарий: «Mad, but not bad».[222] Этими небрежно набросанными словами парень дорожил до дрожи в душе.

Как-то я рассказал студентам историю про святого по имени Василий.

Шубный шок — белый снежок

Однажды пятьсот лет тому назад Василий шел по одной из улиц столицы-голубицы. Дело было в декабре, но он чувствовал себя тепло и уютно, ибо на нем была лисья шуба, подаренная ему богатым патроном (в Московском царстве права животных охранялись плохо). Ходить одетым Василий не привык, так как предпочитал дефилировать нагишом, причем не только в теплое время года, но даже зимой. А стужи в средневековой России бывали почище никсонвильских!