Лесная невеста - Елизавета Дворецкая

– Я так думаю, она тогда на первой осине в лесу удавилась, а волхиды ее из петли вынули! – наутро рассказывала Дивина Зимобору. При этом она волновалась и потирала пальцами собственное горло, словно чувствовала на нем жесткую петлю. – Я у нее вчера след на шее видела! С горькой осинкой она подружилась, вот про что говорила! Вот к какой подружке меня посылала!

– Да ты ее не слушай… – пытался утешить ее Зимобор.

– А я и не слушаю! Но горе-то какое! Ладно бы волхиды, они, нечисть поганая, на то и родились, чтобы добрым людям вредить. Но Кривушка! Своя же! Была своя, а теперь хуже лютого зверя! Она, все она! И заломы делала она, и в лесу нас заворожить она хотела! И белой свиньей она обернулась! Она…

Дивина вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками, и Зимобор без слов понял, отчего она плачет. Несомненно, Дивина тоже почувствовала черные волны той горькой тоски, которой дышала Кривуша, тоже поняла ее неутолимое страдание – ведь все то, из-за чего Кривуша подружилась с горькой осиной, происходило у нее на глазах. Дивина была до глубины души возмущена тем вредом, той злобой, которую Кривуша несла своим бывшим родичам, соседям и подругам, но она не могла не думать о той боли, которую та сама приняла перед смертью и продолжает терпеть сейчас.

Зимобор придвинулся к Дивине, обнял ее и положил голову девушки себе на плечо. А между тем он и сам был бы не против, если бы кто-нибудь его успокоил. Никогда в жизни он не спал так плохо, как в эту ночь. Он не помнил своих снов, но отчетливо запомнил чувство пронзительного ужаса – ощущение чьего-то чужого присутствия в своей душе, и от этого делалось невыносимо жутко. Сердце сильно билось, и он просыпался от собственного сердцебиения, чувствуя, что вот-вот грудь не выдержит и лопнет. Такого дикого ужаса он не испытывал никогда – ни в бою перед лицом смерти, ни даже там, под курганами, в ночь перед погребением отца. Ведь тогда Младина защищала его. А теперь он почти изменил ей. И только это «почти» позволило ему проснуться живым. Сделай он еще шаг – и сердце разорвется. Та, что вобрала в себя всю красоту звездной ночи и цветущей весны, может быть гораздо более опасным врагом, чем горбатая ревнивица со следом от петли на шее…

– На Купалу опять придет! – вдруг почти спокойно произнесла Дивина, отстраняясь от него.

– Кривуша?

– Да. Опять явится. И хорошо. Плакун-траву новую достану, будем ее искать. Ее крови для Гордени надо.

– Надо – найдем, – обронил Зимобор. Рядом с Младиной Кривуша казалась совсем легким противником.

В последующие два-три дня Зимобор постоянно держался настороже, но все было тихо, опасные «соседи» ничем не напоминали о себе. По утрам женщины и старухи собирали целебные травы, Дивина ходила к реке и в рощу, и он ходил с ней, но никто больше не тревожил их чародейным пением. Вечерами все отправлялись на Девичий луг, но и там не было опасностей страшнее ревнивых взглядов Порелюта.

Наступила Купала, все украсили головы венками – свежими, яркими, пышными. Многочисленные цветы, луговые и лесные, пестрели голубым, белым, желтым, розовым, лиловым и красным, маки у края поля пылали сплошной огненной полосой. С утра молодежь, опоясанная травами и зелеными ветками, выбирала в лесу молодую березку, в образе которой чествуют богиню Ладу, матери и бабки возились на полянах и в оврагах, собирая травы. Кое-где самые смелые, в основном подростки, заводили песни, но веселья не получалось: среди яркого, светлого дня, полного цветов и зелени, все пугливо озирались, точно ждали нападения. В священную ночь тот свет и этот соприкасаются, преграда между ними истончается и становится легче тени, и кто знает, что за ужасы рвутся оттуда сюда на призыв горячей живой крови…

Близился вечер. В самый длинный день в году солнце ярко светило, хотя склонилось уже низко к краю небес. Во дворе Елаги стали собираться женщины и старухи. С собой они притащили старую борону, в которой кое-где не хватало зубьев.

– Сиди в избе, не выходи! – сказала Зимобору Дивина. – Волхид будем гонять, а они со злости мало ли чего наделают.

Зимобор, понятно, не мог возражать, но чувствовал досаду. Во время Купалы, право же, есть занятия повеселее, чем гонять волхид!

Когда женщины собрались, Крепениха, как самая сильная, подняла борону зубьями вверх и положила себе на голову, и все дружной гурьбой двинулись со двора.

Овсень, коляда,Суконная борода!

– вдруг резким голосом запела одна из старух, а все остальные подхватили хором:

Овсень, коляда,Суконная борода!«Дома ли хозяин?»– «Его дома нету!Он уехал в поле,Рожь-пшеницу сеять!»Сейся, рожь-пшеница,Колос колосистый!

Слыша это, Зимобор опешил: зимняя песня-колядка была так же неуместна, неожиданна и нелепа в купальский вечер, как если бы кто-то вздумал сегодня нарядиться в меховой кожух. А другой голос уже завел новую:

Слава тебе, боже,Что в поле пригоже!В поле копнами,На гумне стогами!На гумне стогами,В клети закромами!

Забыв, что ему велено не показываться из дому, Зимобор вышел к воротам и из-за них слушал, как удаляющиеся женщины поют после осенних, жнивных, весенние песни:

Лето, лето, вылазь из подклета!А ты, зима, иди туда, —С сугробами высокими,С сосульками морозными!А ты, лето, иди сюда, —С сохой, с бороной,С кобылой вороной!Лето теплое, хлебородное!

С ума они посходили, что ли? Похоже было, что это какой-то местный вид ворожбы: волхид и прочую нечисть старались запутать, сбить с толку и как бы выбросить из годового круга, в котором зима, лето и осень были перемешаны между собой. С бороной обходя все улицы городка и ближайшие поля, женщины не раз шагали мимо Елагиных ворот, и Зимобор снова слышал странно звучащие, совсем не вовремя выпеваемые слова:

По месяцу жали,Серпы поломали,В краю не бывали,Людей не видали…

Мороз, мороз!Не бей нашу рожь, наш овес!

Бей дуб, да клен, да бабий лен!Да конопли, как хочешь, колоти!

– вразнобой голосили женщины и старухи.

Вот песня ушла в сторону пострадавшего поля, куда после той жуткой ночи никто не смел ходить. Зимобор стоял под воротами, поглядывая на багровеющее небо, где последние лучи солнца уже гасли, и с нетерпением ждал, чтобы все скорее кончилось: хотелось, чтобы Дивина побыстрее вернулась. Купала есть Купала: его разбирало смутное возбуждение, нетерпение, неопределенное, но тревожно-приятное ожидание. Что бы там ни было, в купальскую ночь не спят и не сидят дома: будь хоть весь лес полон волхид и прочей дряни, их ждет Девичий луг, костры, речка… В мыслях носились смутные, тревожащие образы, Зимобор уже ощущал рядом с собой девушку, к которой его так тянуло, его пробирала дрожь, и он напряженно вслушивался в далекие голоса, ожидая, не возвращаются ли они в город, не идет ли она домой…