Лесная невеста - Елизавета Дворецкая

Все выяснилось уже на третий день. Дойдя после обливания до дома, Горденя почти сразу слег: у него началась лихорадка. Елага кивала: так и должно быть. Сглаз, то есть вторжение какой-то чужой силы в человеческую душу, делает человека беззащитным перед болезнями. У Гордени был сильный жар, он потел так сильно, что мать постоянно меняла ему рубахи. В придачу он был в беспамятстве и бредил.

– Порча выходит! – говорила Елага.

А Горденя говорил свое.

– Пойду из дверей в двери, из ворот в ворота, пойду не прямой дорогой, а мышиными норами да лисьими тропами, встану на восток затылком, на закат лицом! – бормотал он, а Елага, отстранив даже мать, с суровым лицом прислушиваясь, ловила каждое слово. – Напади, моя тоска, и печаль, и великая кручина, не на землю, не на воду, а напади на Горденю, в горячую кровь, в семьдесят жил, в семьдесят суставов!

Обмирая, Крепениха слушала и понимала, что нанесенная тоска выдает себя.

– Как огонь горит в печи жарко и не потухает, так бы и Горденя тосковал и горевал по мне! – доносилось до нее невнятное, прерывистое бормотание. Елага наклонилась совсем низко, слушая голос порчи; знакомые слова любовного заговора разбирались еле-еле, а надо было не упустить ни одного: вот-вот та, что навела тоску, невольно скажется, назовет свое имя. – Как мил ему белый свет, как светел ему светлый месяц, как красно ему красное солнце, так бы ему была и я… я…

Горденя задохнулся и замолчал, тяжело дыша. Елага зашептала, обращаясь не к нему, а к тому духу, что жил в нем. И Горденя снова заговорил:

– Как тоскует мать по дитяти, как корова по теленку, кобыла по жеребенку, так и он бы по мне тосковал; и той тоски ему есть, не заесть, пить, не запить, спать, не заспать; плачет тоска, рыдает тоска, по всему свету блуждает, и ни в году, ни в полугоду, ни днем при солнце, ни ночью при месяце… Не мог бы Горденя ни жить, ни быть, ни днем при солнце, ни ночью при месяце без меня… А…

Имя рвалось наружу, но что-то его не пускало, чья-то невидимая рука зажимала рот. Горденя в беспамятстве дергался на лавке, пытался приподняться и падал; у Крепенихи от страха за сына, от жути перед темной силой, терзавшей его, кривилось лицо, казалось, она плакала, но глаза ее оставались сухими. Слётыш, Смирёна и их сестра-подросток, Перепелочка, жались друг к другу на полатях и прятали лица, боясь, что эта дикая сила соскочит со старшего брата на них.

Едва дыша, мать и зелейница вслушивались в бессвязный шепот и ждали, что болезнь назовет себя. Скрипнула дверь… Повеяло прохладой из сеней… Обе женщины обернулись…

В полутьме, у самого порога, спиной к закрывшейся двери стояла Кривуша. Вид у нее был странный, какой-то ошалелый: платок сбился с затылка на шею, руки были сжаты перед грудью, взгляд расширившихся глаз блуждал, зрачок казался огромным и совсем черным. Девушка, похоже, не понимала, где она и почему сюда пришла; она слегка вздрагивала, словно иголки кололи ее под свитой. Рот был приоткрыт, как будто она не могла дышать носом.

– Кривуша! – ахнула Крепениха.

Ей все стало ясно. Как она раньше не догадалась, кто и почему в последнее время мог желать зла Гордене! И ворожба зелейницы, призвавшая к Гордене того, кто его сглазил, только подтвердила очевидное.

Больной вдруг замер, замолчал. А девушка, услышав свое имя, перевела взгляд на Крепениху и словно не сразу узнала ее; но тут же вздрогнула, и лицо ее стало обычным. Почти обычным: выражение растерянности вмиг сменилось испугом, как будто изба Крепеня была для нее самым опасным местом на свете. Ахнув, Кривуша отшатнулась, наткнулась на дверь, спиной выдавила ее в сени и выскочила из избы. Дверь захлопнулась, потом взвизгнула вторая дверь, во двор, и только два шага быстро ударили по крыльцу и ступеньке. Все стихло, и трудно было сказать, приходила сюда Кривуша или она только померещилась в полутьме.

Но Крепениха была уверена, что глаза ее не обманули! Соседи в изумлении прижимались к тынам, глядя, как всегда степенная и уравновешенная Крепениха несется с ухватом в руке, догоняя убегающую девушку. Понимая, что выдала себя с головой, Кривуша бежала со всех ног, но и Крепениха, немолодая и дородная, кипя от ярости, почти не отставала.

Вихрем влетев к себе во двор, беглянка умчалась в хлев и там зарылась, должно быть, в сено. А Крепениха наткнулась на хозяина, выбежавшего навстречу. Размахивая ухватом, она едва не побила Зобню с семейством, которые никак не могли понять, что ей тут надо. Еле-еле им удалось ее выпроводить, но на прощание она велела, чтобы Кривуша никогда не показывалась на глаза.

Избавившись от нее, Зобня отыскал дочь

– Неужели ты и правда Горденю сглазила? – спрашивал он, качая головой и не веря. – Неужели правда?

– Не сглазила я его! – злобно отвечала Кривуша. – Очень надо было!

– Да ты, верно, приворожить его хотела! – догадалась мать.

– Мой он! А не мой – так пусть никому не достанется!

– Ах ты, бессовестная! – Тихий Зобня был в ужасе от искаженного мстительной злобой лица дочери и едва смел ее бранить, чувствуя, что перед ним уже не родное дитя, а какое-то иное, чуждое существо. – Жениха тебе! Да разве не знаешь, что от навороженной любви только хуже бывает! Лешего тебе, а не жениха! В лесу, в болоте тебе такого злыдня только искать, чтоб тебя взял!

– Ну и пойду! – в гневном отчаянии воскликнула Кривуша и даже топнула. На лице ее вместо стыда были только досада и презрение. – Хоть удавлюсь, а к вам не приду больше!

– Да куда ты, постой! – Мать кинулась вслед за ней, но не догнала – Кривуша убежала к лесу.

В последующие дни о ней много говорили в Радогоще. Поначалу ждали, что она вернется, но напрасно. Отец и мать ходили искать в лесу, звали, аукали – откликалось им много голосов, но только дразнили и заманивали в глушь, на болота. Родители объездили все окрестные веси, добрались даже до Русавки, до которой был целый день конного пути, но нигде ее не видели.

– Хоть бы косточки найти! – плакала мать. – Хоть бы похоронить по-людски! Хоть непутевая она, а все-таки… Я ее родила такую, мне и ответ держать!

Пошли к Елаге, попросили поглядеть в воду. Но и вода не показала упрямой и ревнивой дочери Зобни, и Елага только развела руками.

А потом стало не до Кривуши: кончился хлеб, начались болезни. Сперва новое большое несчастье заслонило прежнее событие, но потом о ней снова стали поговаривать. Конечно, одна, пусть и непутевая, девка не могла быть виновата в том недороде, но в округе жило убеждение, что и большое несчастье как-то связано с Кривушей. Когда вслед за первым пришел второй голодный год, Кривушу бранили уже вслух, и сам Зобня, постоянно ежась под косыми и враждебными взглядами, почел за лучшее забрать семью и переехать жить в Гульбич. Его покинутый двор в первую же ночь сгорел. Но лучше от этого не стало.