Вольф Мессинг. Судьба пророка - Варлен Стронгин

Мессинг не любил артистов, оказавшихся на сцене благодаря не мастерству, а партийно-комсомольской тематике репертуара. Он дружил с Александром Вертинским, своеобразным исполнителем собственных песен и романсов, артистом с оригинальной манерой пения, культурным и элегантными человеком, много знавшим и побывавшим, как и Мессинг, во многих городах мира. Им было о чем поговорить, с теплотой и юмором вспомнить об ушедшей молодости. Однако Мессинга понимали люди всех стран – он лишь заучивал несколько необходимых фраз, остальное говорил переводчик, – а Вертинский в основном выступал перед эмигрантами из России.

В послевоенные годы Вольф Григорьевич познакомился с выдающимся дипломатом, военным, а потом и писателем Алексеем Алексеевичем Игнатьевым. Мессинг очень тепло пишет о нем:

«Он прожил большую и сложную жизнь. Сначала – по обязанности дипломата, а потом как невольный политический изгнанник долго жил за пределами России. И всегда по всем странам возил щепотку русской земли… Очень не скоро удалось ему вернуться в Россию, которой он всегда оставался верен. В Москве жил на Старой площади. Я много раз встречал его, седого, но сохранившего великолепную выправку, с неизменной толстой палкой в руках. Памятен мне день, когда он пригласил меня на „ужин по-русски“. В его скромной квартире все блистало удивительной чистотой, порядком, уютом. В специальном стеклянном шкафу – ордена и медали, полученные хозяином дома в разные годы жизни… Нас пригласили за хорошо сервированный стол. Серебряные приборы, тонкий фарфор… Единственным блюдом, не считая чая, была гречневая каша со шкварками. Готовил ее собственными руками Алексей Алексеевич. Он вообще был замечательный кулинар. Такой изумительной каши я никогда в жизни ни до этого, ни после не едал…

Мне выпало счастье много вечеров провести в обществе Алексея Алексеевича, превосходного рассказчика. И я слышу его голос, когда открываю книгу «Пятьдесят лет в строю».

Не раз Вольф Григорьевич посещал Игнатьева вместе с Аидой Михайловной. Хозяин верил в их исключительную порядочность, и ему было что рассказать друзьям. Он вспоминал прежнюю жизнь и сравнивал с нынешней. Мог поведать им о первом настоящем демократе во главе России – об Александре Федоровиче Керенском, о том, как его любил народ, как за четыре месяца его правления Россия вошла в пятерку цивилизованных стран мира. Он сохранил частную собственность, издал указ о постепенной передаче земли крестьянам.

Сразу это было сделать нельзя. Помещичья земля на шестьдесят процентов была заложена и перезаложена в банках, и он не мог допустить разрушения банковской системы. Как истинный демократ, считал, что к тому времени сильно поредевшая большевистская партия все-таки должна иметь свою фракцию в Государственной думе. Не ожидал от большевиков Керенского распять решил Сенат, наглого, неконституционного захвата власти. Будучи ранее присяжным поверенным, хорошо знал законы. Хотел следовать им, но не всегда это делал, не арестовал Ленина, хотя располагал документами, что тот получил от самого Людендорфа, одного из главных военных правителей Германии, деньги на революцию с целью расшатать Россию. Игнатьев читал Мессингам стихи замечательного поэта Осипа Мандельштама о Керенском. Эти строки были опубликованы в книге, изданной за границей Струве и Филипповым:

Керенского распять решил Сенат,И буйно чернь рукоплескала,Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,Чтоб сердце биться перестало.Так в октябре семнадцатого годаМы потеряли все, любя,Один ограблен волею народа,Другой ограбил самого себя[1].

Один – это Керенский, никогда не шедший за толпой, не обманывавший ее и не завлекавший лживыми ценностями. Другой – Ленин, обещавший крестьянам землю, фабрики – рабочим, осуществивший национализацию и доведший страну до разрухи. Совершал ли Керенский ошибки? Несомненно. Не запретил партию большевиков, даже в июле 1917-го, когда она, не поддержанная народом, почти полностью распустилась сама. Взял на себя военное руководство страной, хотя на это место имелись более достойные кандидатуры, к примеру образованнейший адмирал Колчак. И воспринял пресловутый приказ № 1, изданный Петроградским Советом, по которому офицеры подчинялись солдатским депутатам, уравнивались во многих правах офицеры и солдаты. Ушло из военного обихода обращение «ваше превосходительство», солдаты получили право ездить с офицерами в одних вагонах, вместе питаться. Ни те, ни другие еще не были готовы к таким демократическим переменам. Кроме того, Керенский, чтобы залатать дыры в бюджете, подорванном войной, не решился реквизировать богатства Романовых и церквей, считая частную собственность основой любого демократического государства.

«Стены имеют уши», – однажды заметила Игнатьеву Аида Михайловна.

«И люди тоже, – ответил Алексей Алексеевич, – я и книгу пишу о русской армии, чтобы люди знали, что она всегда стояла на защите отечества. Нельзя разбивать историю страны на две части – до революции и после нее. История есть история». И он показал на стеклянный шкаф, где лежали его награды, полученные за военное мужество от царя.

Встречи с Игнатьевым были отдушиной в жизни Вольфа Григорьевича… Общаясь с ним, он отдыхал – и морально, и физически, так как каждый вечер психологических опытов изматывал его. К тому же раздражали растущие как грибы «телепаты», не имеющие к этой профессии никакого отношения. Уважал честных фокусников, не находил эту профессию постыдной. Считал редким и интересным даром чревовещание, когда артисты, не двигая губами, могут говорить, иногда даже разными голосами. При этом Вольф Григорьевич предупреждал: «Только, уважаемые чревовещатели, не выдавайте себя за телепатов. Это не только нечестно, но и вредно, так как подрывает веру в настоящую телепатию. А всеобщий скепсис мешает – нет, не мне. Он мешает серьезному изучению этого явления природы, которое может иметь очень большое значение в жизни человечества». Он наблюдал, как на сцену выходила женщина, лицо которой было закрыто темной вуалью. За весь сеанс она не произносила ни слова, а говорил разными голосами находившийся в зале чревовещатель, да так, что было непонятно, откуда исходит звук.

Как уже упоминалось, Вольф Григорьевич умел приводить себя в состояние каталепсии – полной неподвижности, когда тело словно деревенеет. Это древнее искусство, которым превосходно владеют индийские йоги. «В состоянии каталепсии, – писал Мессинг, – меня можно положить затылком на один стул, пятками – на другой, так, чтобы образовался своеобразный мост. На меня при этом может сесть солидный человек. Мне не приподнять и на миллиметр над землей этого человека в обычном состоянии. А при каталепсии он может сидеть на мне столько, сколько ему вздумается. Я даже не почувствую тяжести его тела. Перестает прощупываться мой пульс, исчезает дыхание, почти неуловимо биение сердца… Я вхожу в это состояние самопроизвольно, правда, после длительной самоподготовки, собирая в единый комок волю и, видимо, с помощью самогипноза».