О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа

горла. Марио велел мне не запрокидывать голову. А потом: я превратилась в пыль. Я сидела на берегу океана, завернутая в ворох полотенец, я ныряла в облака сахарной ваты, я умывалась теплым дождем, я держала Марио за руку, мягкую и скользкую, может, бархатную, может, как кленовый сироп. Нет, гостевая ванная. Я объясню.

Воспоминание: ураган Эндрю, 1992 год. Мы укрылись в единственном помещении без окон, в гостевой ванной холла. Не думаю, что когда-либо еще я оказывалась в таком тесном пространстве с родителями. Это было еще до того, как отцовский алкоголизм стал совсем плох, до того, как моя мать начала утрачивать себя, слой за слоем, пока в конце концов от ее эмоций не осталась только невесомая луковая шелуха.

Тогда еще теплилось что-то вроде любви из сериалов. Тогда была маленькая я, которая тряслась каждый раз, когда слышала грохот, хлесткий порыв ветра пятой категории, раздавивший машину под пальмой, сорвавший крышу, улетевшую в ночь, поломавший балконные перила. Но мне не было страшно. От мамы пахло мылом, чистотой. На раковине дрожала свечка — пробки уже выбило. На ней была черная ночнушка с красными цветами, и я думала, что она — чистое воплощение красоты и женственности, будущая я, человек, которому подражаешь в каждой игре в переодевание.

Папа не терял духа, поглаживал меня по спине. Я привыкла видеть его во врачебной форме или костюме, и клетчатые пижамные штаны казались мне знаком того, что я оказалась в другом, более интимном пространстве, и что этой ночью мы станем ближе как семья. Ванна была закупорена и наполнена водой, которая мерцала в свете свечей. Я видела наши отражения, когда смотрела в зеркало ванной, и думала, что видят другие, когда смотрят на нашу семью. Мы выглядели близкими друг к другу.

В какой-то момент снаружи поднялся ветер, громко треснула ветка, и родители обняли меня, вдвоем. Героин вернет меня туда. Героин станет единственным путешественником во времени, встреченным мной в этой жизни. В этом теплом пузыре безопасно, как в глазу у бури. Снаружи все бушует, а мне тепло, меня обнимают. Что можно сказать о человеке, если она не хочет, чтобы один из самых смертоносных ураганов в истории Флориды прекращался?

Но я никогда не вернусь в тот, первый раз. И в ту ванную. Я буду нарезать дорожки и клясться, что никогда не пущу по вене, пытаясь поймать этот самый первый кайф. А потом покупать шприцы, строя из себя диабетика с потребностью в инсулине. Хлоп по коже, игла под кожу, но пока не в вену, не сразу. Поделюсь шприцом с Марио. У меня кончатся деньги, клиники прикроют, вся страна обо всем догадается, и моя мать обо всем догадается, и запасы колес истощатся, и Марио придется покупать у своего кореша, намного дешевле за первую дозу. И я даже буду осознанно покупать героин с примесью фентанила, потому что лишь бы, лишь бы, лишь бы. Лишь бы вернуться в тот первый кайф. Никто не скажет мне, что этому никогда не бывать. Никто не скажет мне, что жизнь превратится в ежедневную борьбу за то, чтобы отсрочить болезнь на подольше, и даже кайфа никакого больше не будет. Сначала нас тошнило от травы, а потом она нас лечила. Не верьте никому, кто говорит, что трава — это не любовь.

Но пока без героина. Операция Остановим Все Колесные Конвейеры пока не началась. До доллара за миллиграмм пока далеко. Далеко до лечебницы за лечебницей, половина из которых окажутся аферистами, но я этого пока не знаю. Далеко до криков моей матери о том, что она отдаст свою жизнь, лишь бы спасти мою, отдаст жизнь, лишь бы услышать от меня, что я хочу жить. Марио и я: мы направляемся прямо в ад, взявшись за руки, но я этого пока не знаю. Я знаю только то, что дело уже не в одних наркотиках. Я знаю, что вдобавок влюбляюсь и схожу от него с ума. От него. От них. Это кажется одним и тем же. Схожу с ума. Схожу с ума.

Никто не говорит «прихожу в ум», когда влюбляется.

Муж и жена стоят передо мной, и муж говорит, она не хочет делать подтяжку глаз, хотя я ей твержу, что она со своими морщинами выглядит херово. Он снова говорит мне, что я хорошенькая, и говорит, подбери ей чего-нибудь, чтоб хоть как-то исправить ситуацию. Я раскладываю на прилавке наши предложения, и женщина переводит взгляд с одной баночки на другую, и я замечаю, что ее глаза начинают слезиться, и мысленно умоляю ее, пожалуйста, не плачь, пожалуйста, не плачь, пожалуйста, не плачь. Она не плачет.

Я думала, что приходила сюда, говорит она вместо этого дрожащим голосом. Я думала, что…

Она не хочет делать подтяжку глаз, хотя я ей твержу, что она со своими морщинами выглядит херово, говорит муж.

У меня дрожит рука, и у нее тоже, и все, о чем я думаю, это о том, что от иглы на самом деле не так уж и больно, как комарик укусил.

Когда она уходит, ее муж протягивает мне сине-черную баночку в упаковке и говорит, что хотел бы еще вернуть вот это.

Я говорю, вы приобрели это в другом месте. У нас это не продается.

Нет, продается, говорит он, я же вижу, вон на той полке прямо у тебя за спиной. У меня и чек есть, говорит он.

Повторяю, вы приобрели это в другом месте.

И я знаю, что меня уволят, и знаю, что мы с Марио оба останемся без работы, и знаю, что он никогда не будет любить меня так, как мне нужно, чтобы он любил меня, то есть такой любовью, которая стирает все, что было до, и я знаю, что он меня погубит, но я чувствую себя грузовой фурой, я чувствую себя мешком, полным кирпичей, я чувствую, что могу раздавить все своим весом.

Вы приобрели это в другом месте, говорю я. Я не приму, говорю я.

12. Больше, чем кажемся

Ана

Мексика, 2019

Ей было всего тринадцать, но Ана не боялась смерти. Она уже видела ее вблизи — видела, как смерть по кусочку сгладывала ее мать, сгладывала изнутри, пока не стало очевидно, что от нее осталась одна шелуха, шепот, что-то, что впору оплакивать еще при жизни, совсем не ее мать. Поэтому она смело смотрела на реку. Она наблюдала, как