Марта из Идар-Оберштайна - Ирина Говоруха
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Первая военная зима. Губы примерзли друг к дружке, и рот практически не разжимается. Кровеносные сосуды превратились в тонкие швейные нитки. Теплой одежды нет. Нижнего белья тем более. На ней прохудившаяся отцовская фуфайка и материнская юбка. В лесу сугробы по пояс, но нужны дрова, чтобы согреть дом. Мария размахивает топором, и тот со звуком, напоминающим хрустальный звон, отскакивает и ныряет в сугроб. Девушка с трудом нашаривает колун и пытается обломать низкие ветки, болезненно морщась от настойчивого снега, плотно облепившего ягодицы.
Ранний декабрьский вечер. Они с сестрой лежат обнявшись на холодной печи. На столе коптит свеча, вяло поддакивая иконам. Все окна плотно занавешены, не дай бог какая щель. В тот вечер свет все-таки выполз наружу и рассердил какого-то неуравновешенного солдата. Тотчас раздались выстрелы. Посыпалось стекло. Одна из пуль просвистела над головой и застряла в опечье. Сонька подскочила поплавком, спряталась в самом дальнем углу и прикрылась для надежности веником.
Безоблачный майский день. На лоскутном одеяле сидит четырехлетняя девочка и стережет сон своего четырехмесячного брата. Рядом пищит десяток пушистых желтых клубков. Маленькой хозяйке строго-настрого приказали приглядывать за мальцом и недавно вылупившимися цыплятами, так как вокруг – голодные вороны, галки, соседские коты. Старшая сестра внимательно посматривает по сторонам и для вида размахивает хворостинкой. Над головой – непропеченное солнце, огрызок облака и планирующий вражеский самолет «рама», предвестник скорой бомбежки. Когда мать прибежала с колхозного поля, уже устоялась тишина, но ни детей, ни дома, ни хищных галок. Остался только лоскут одеяла, обугленное солнце да все тот же безоблачный май.
Посадка бахчи. Женщины мельтешат юбками и меланжевыми платочками, отмеряют на глаз ямки и поют: «Я на бочке сижу, нитки сматываю, каждый день трудодень зарабатываю». В один из дней приехал глава района и некоторое время наблюдал за труженицами тыла. После подошел к Марии, обнял и на весь баштан объявил:
– Первый арбуз нужно отдать вот этой девушке, как самой старательной и умелой.
У Марии не водилось слаженных воспоминаний, в которых одно событие цеплялось за другое и получалось бы нечто целостное и завершенное. Только мозаичные фрагменты и различные выдержки типа из Талмуда о гоях или Святого Писания о Христе. Память изрешетилась и осознанно затерла события, способные свести с ума. Война больше не имела четких очертаний, хоть какой-то последовательности и согласованности. Она всплывала то с начала, то с конца. Под разными углами и при разном освещении. От воспоминаний не было спасения. Даже если бежать изо всех сил под градом ударов сосновых веток, память все равно следовала по пятам, вырывалась вперед и встречала у погасшего клена, восходящего родника, опятового пня. Произошедшее, будто номера заключенных Освенцима, не вытиралось ни солью, ни марганцовкой, ни баней, натопленной докрасна.
Бывало, устав от изнуряющей борьбы с прошлым, девушка садилась на низкую скамеечку, удобную для дойки коров, и пыталась отвлечься. В такие минуты в ее голову стучались посторонние, не принадлежащие ей мысли, звучащие почему-то на немецком языке. К примеру, фраза «Люди не умеют жить без войны». Закончив одну, тут же начинают другую. Убив двоих, входят в раж и целятся в третьего. А вообще-то война не может быть справедливой, честной, правильной. В ней нет победивших и побежденных, так как страдают все: и пехотинцы, и минеры, и медсестры, таскающие под пулями раненых. Любка, умеющая играть на губной гармонике, и Иван Кондратьевич, лучший агроном на три колхоза. Подносящие патроны, производящие патроны и застреленные схожими патронами еще у мамки в животе. Плачут на войне тоже все одинаково: и свои, и враги. Вровень страдают от голода, холода и хотят жить. Однако избавиться от пережитого невозможно. Ожоги остаются и у воевавших, и у рожденных в послевоенные годы, и у пришедших в мир много лет спустя.
Мария внимательно слушала, спорила насчет плачущих нелюдей и плелась домой. Призрак, пытающийся утешить, покорно прихрамывал следом и все больше напоминал старинную амфору.
С Килиной они дружили с детства. Как только их агукающих и обильно пускающих сопли-слюни матери выпустили за порог, девочки доползли друг к дружке, вцепились в волосы и больше не расставались. Подружки казались прибывшими с разных планет: Килина – быстрая, проворная, ретивая, всюду оставляющая после себя искры и незамкнутые ломаные линии, а Мария – невозмутимая, сдержанная и плавная, чисто кантилена. Чего только у них не было: игры с тряпичными куклами, набитыми опилками, большие и маленькие секреты, самодеятельность, ходьба на ходулях, собрания в красном уголке, игра «Пионерская скамеечка» – этакая многоножка и первые танцы под чуть заикающийся патефон. Выступление «живой газеты», обсуждение нового номера «Безбожника» и сочинение антирелигиозных лозунгов к Пасхе. Килина старательно выводила: «Религия – дурман, долой попов». Они вместе собирали на колхозном поле колоски и мерзлую картошку, а когда в кино показывали Сталина или Ворошилова, вскакивали одними из первых, приветствуя лидеров стоя.
Бывало, девушки синхронно думали об одном и том же и произносили схожие фразы. В такие минуты следовало быстро задать вопрос: «Когда мое счастье?» – и так же молниеносно найтись с ответом, к примеру: «Завтра в три часа дня» или «После урока черчения».
Семья Марии считалась средней – и не большой, и не маленькой. Обыкновенные труженики-родители и трое детей. Все молчаливые, с непростыми характерами и вьющимися волосами. Старший брат Семен, средняя Мария и младшая Сонька. Семен окончил педагогический техникум и работал учителем физкультуры. Строил школьников в шеренги и отдавал команды: «Равняйсь! Смирно! Шагом марш!» Слыл упрямым, своенравным и любвеобильным. Редко кто мог понять подкоп его мыслей и предвидеть реакцию. Долгое время встречался с девушкой, а когда узнал, что ее мать в тридцатые раскулачивала его семью, взбеленился, оставив несчастную посреди романтического вечера. Девушка рыдала и пробовала утопиться, забегая в воду по грудь и в панике выскакивая, словно из кипятка. Ее мать, вся какая-то землистая, с пожелтевшим носом и коричневыми чайными щеками, прибежала к ним домой и стала уговаривать одуматься. Пыталась внушить мысль о выполнении приказа и невозможности ослушаться. Семен, подперев голову рукой, показушно зевал и рассматривал двух несущихся на пару куриц. Женщина заискивала, низкопоклонствовала, гнула хребет. Припадала то на одну, то на вторую ногу, словно собиралась тряхнуть стариной и исполнить запрещенный линди-хоп. Семен стоял на своем: «Не прощу, и все тут». Тогда она выдала последний аргумент:
– Дочь у меня одна, – и рухнула на колени.
Он мучительно вспомнил, как Мария
