Марина - Алия Амирханова

– Знаю. Я благодарна вам, – голос Марины смягчился, – Но то, о чем ты просишь… Нет. Никогда!

– Мариночка, – Глеб сделал попытку вновь обнять её.

– Не трогай меня. Я никогда не буду с тобой. Я не люблю тебя.

–Ты ещё пожалеешь, что так со мной. Пожалеешь!

Он обулся и вышел, сильно хлопнув дверью.

Марина промолчала. Когда чуть позже, вернувшись с работы, к ней зашла Клава, то увидела, её плачущей у кроватки сына.

– Что случилось? Что-то с Сёмкой?

Марина повернулась и, убрав волосы, показала шею и грудь, где красовались следы страстных поцелуев.

Видя заплаканные глаза соседки, Клава поняла, что это не муж.

– Кто был здесь?

– Глеб.

– Вот мерзавец! Пронюхал, что место освободилось, и примчался. Негодяй! А я тебя, Маринка, предупреждала, что он на тебя глаз положил. Вот мерзавец, столько лет ждал подходящего момента! Ещё и розы принёс, – Клава, как женщина, сразу приметила цветы.

– Вот паршивец! Примчался, когда женщину и защитить некому.

– Что делать, Клава? Что делать? Он сказал, что я пожалею, что не согласилась.

– Чего соглашаться? Любовницей тебя хочет сделать?

– Наверно, – Марина всхлипывала.

– Вот горе-то. Паршивец. Ведь знает, что ты замужем, и дитё у тебя. Вот паршивец, – Клава прошла, села за стол. Как всякую женщину, её привлекли розы, и она несколько раз вдохнула их аромат.

Марина села на краешек кровати, которая стояла возле детской кроватки.

– Клава, он угрожал так реально, таким злым было его лицо. Я боюсь. Он не отстанет. Дождётся, когда я буду совсем одна, и снова придёт.

– Что он может тебе сделать? Думаешь, изнасилует?

– Да. Он и сегодня хотел этого. С трудом вырвалась. Может, мне съехать? Квартиру снять?

– Не пори чушь. Куда ты пойдёшь с дитём? Сёмке двух ещё нет. …Ты, когда нас нет, никому не открывай. Витька в училище учится, так он позже всех домой является. Санька, сама знаешь, раз брату разрешается, и ему должно быть тоже всё позволено. Чем я хуже – его ответ. Тоже домой не спешит. И ты хоть тресни! Для него разница почти в два года нипочём. А у меня ключ свой. Николай следующую неделю в ночь. Так что ты никому не открывай. А там видно будет. Может, ещё одумается, хотя вряд ли, – Клава встала со стула. – Цветы и впрямь шикарные.

– Забери себе, если хочешь. Видеть их не могу. Не заберёшь – выброшу.

– Да? Тогда заберу. Я розы обожаю.

Она сразу же схватила банку и поспешила к себе.

– Никому не открывай.

Через несколько дней, а потом ещё много раз Глеб приезжал и утром, и днём, и вечером. Стучал в дверь, признавался в любви, но Марина не открыла. Она никуда из дома не выходила: ни в магазин, ни в поликлинику. С продуктами помогали соседи. А однажды, напившись, он уснул у неё под дверью, как собачонка. Лишь попав в милицию, которую вызвала Клава, – пропал. Его не было уже две недели.

– Месяц терроризировал. Поганец. Но, смотрю, привод в милицию даром не прошёл. Испугался карьеры лишиться. То-то же. Спи спокойно, Маринка. Больше не придёт.

–Ты так думаешь, Клава?

– Не думаю, а знаю. Мой Николай однажды тоже в милицию попал. Побуянил слегка. Так на работу на следующей же день сообщили. Сразу премии лишили, грозили уволить. С этой милицией лучше не связываться. Если, говоришь, Глеб в министерстве работает, там точно таких терпеть не будут. На его место, мёдом мазанное, желающих наверняка много. Так что больше не сунется.

– И Глеб, и Павел, и Мария Петровна мне так помогли в своё время. Не хорошо получилось…

–Ну, что поделаешь. Павлу не пробовала звонить?

– Нет. Ссорить братьев? Мария Петровна не одобрила бы.

Марине не хотелось верить, что сын Марии Петровны способен на подлость, и она не ожидала продолжения этой истории. Успокоилась и надеялась, что Глеб в будущем образумится, и всё пойдет по-старому. Спустя два дня утром, часов в одиннадцать, позвонила Лидия Яковлевна и сообщила, что Эдуард Петрович умер, и что завтра состоятся похороны.

Марина была сражена окончательно. Столько хорошего этот человек сделал для неё с Лёней – и теперь его нет. С его смертью оборвалась единственная тончайшая нить, связывающая её и Лёню. Умерла и надежда на возможную встречу в далёком будущем сына с отцом. Марина боялась сойти с ума от отчаянья. Невыносимая боль и страх перед неизвестным мутили рассудок. Клава, заглянувшая к ней на минутку, осталась с ней надолго. Марина не посмела рассказать соседке истинную причину такого своего состояния, но та ничего и не спрашивала. Клава сердцем поняла, насколько плохо Марине и приложила всю свою женскую мудрость, объясняя, что всё образуется, что рассвет всегда наступает после ночи.

– Маринка, у тебя сын. Ты нужна ему. Если не хочешь жить для себя, живи для него.

На следующий день, оставив Сёму с Клавой, она сходила на похороны.

Вернулась Марина другим человеком. Клава даже испугалась, увидев её глаза. Это были чужие глаза. Боль, страдание, тоска – и вместе с тем невыносимо холодные. Лишь обращённые к сыну, они теплели. Марина почти перестала есть сама и только кормила ребёнка. Не стирала, не убиралась, вообще ничего не делала. Подмыв ребёнка и перепеленав, грязные пелёнки бросала тут же, на пол и вновь садилась на стул, погружаясь в свои мрачные мысли.

Клава, придя с работы и приготовив ужин для своей семьи, бежала к ней и оставалась там до глубокой ночи. Она стирала грязные пелёнки, насильно, хоть понемногу, кормила Марину, а потом садилась возле неё, и они разговаривали. Говорила больше Клава, а Марина отрешённо сидела рядом, но, как оказалось, всё слышала.

– Сейчас моей старшенькой было бы пятнадцать. Она у меня зимой родилась. Мы тогда в деревне жили. Что я тогда на ночь глядя в сарай за дровами пошла, и не помню… Вспомнила. Свекровь при смерти была. Она моего Колю от себя ни на шаг не отпускала. Он у неё единственный остался. Старшие-то, вместе с мужем, на войне погибли. Так вот, пошла я, значит, за дровами. Нагнулась, да и не сильно вроде, чувствую, что как из ведра из меня вода полилась, и прямо сразу дитё полезло. Я обомлела, но слава Богу, от страха сознание не потеряла. Кричать не могу, ноги расставила, боюсь дитя раздавить. На попу плюхнулась и не знаю, что делать. А на мне рейтузы. Саму всю раздирает. Дочка моя крупная была. Ей, видно, тесно у меня там,