Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев

хочу. Так что пусть это между нами останется. А то скажут потом, что Привезенцев с Хлоповских клевещут на…

– Да понял я, Владимир Андреевич, понял, – торопливо перебил спутник. – Давайте, правда, не будем говорить. На всякий случай. А то этот Рожков…

– При нем вообще лучше не заикаться.

– И не будем.

– Согласен.

Пеньковский, заслышав рев мотора приближающегося «Урала», отложил ключ и повернулся на звук. Светличный с улыбкой помахал вернувшимся товарищам куском проволоки, которой они крепили отваливающийся подкрылок. Хлоповских тоже поднял руку в приветственном жесте.

– Вот ведь… горе-ремонтники… – с натужной улыбкой проворчал он.

Поравнявшись с «ирбитским пациентом» Пеньковского, Вадим остановил свой мотоцикл и заглушил мотор.

– Привезли запчасть? – спросил механик нетерпеливо.

– А то как же! – отозвался Хлоповских, выбираясь из седла.

Спрыгнув на землю, он вытащил из-за пазухи завернутые в тряпицу поршневые кольца.

– Еле нашли, – с гордостью сказал Вадим. – Точней, нам сначала вообще кукиш показали!..

– Да ладно? – вытирая руки тряпкой, хмыкнул Светличный. – Прям кукиш?

– В полный рост!.. Но мы не растерялись: сказали, что во всесоюзном ралли «Родина» участвуем в честь пятидесятилетия Октября, и постановление показали. Ох, как они тогда забегали, видели б вы!.. Нашли эти кольца разнесчастные за две минуты и отдали чуть ли не задаром!

– Вот она – сила идеи, – с улыбкой произнес Пеньковский, повернувшись к Светличному. – Так просто кольца тебе не продашь – вдруг ты спекулянт? Зато представился участником всесоюзного ралли – и на тебе, пожалуйста, бери, сколько душе угодно…

– Ладно, хватит разглагольствовать, – сказал Хлоповских. – Давайте уже собирать тут все, пока Рожков не вернулся. А то опять будет над душой стоять да канючить…

– Да мы думали еще к озеру съездить, искупаться по-быстрому, а то денек сегодня больно теплый, а мы тут с этим моточудом ужарились совсем… – шумно выдохнув, признался Светличный.

– Не надо в местных озерах купаться, – торопливо сказал Вадим.

Все разом посмотрели на него.

– Это почему же? – недоуменно спросил Пеньковский.

– Про Кыштымскую аварию слышали? То-то. Лучше где-нибудь ближе к Казани искупаемся, чем тут… Не хочу я, чтобы у меня хвост вырос или еще чего… – буркнул Вадим.

Вложив Пеньковскому в мозолистую ладонь купленные поршневые кольца, он сунул руки в карманы и отошел в сторону.

Светличный вопросительно посмотрел на Привезенцева, но тот лишь плечами пожал – не знаю, мол, что на него нашло.

Он и сам, конечно же, переживал, просто не давал эмоциям выхода.

«Поскорей бы снова сесть за свой дневник… Надо срочно выплеснуть на лист, что накопилось. Нельзя в себе хранить так подолгу. Невозможно…».

* * *

2015

– А вот тут, друзья мои, жил великий свердловский поэт Борис Рыжий, – сказал Андрей Гармс, мой старый друг и большой любитель сигар, указывая на обшарпанный многоэтажный дом. – Собственно, здесь же он и покончил с собой седьмого мая две тысячи первого года, найдя спасение в петле…

– А родился он когда? – спросил Иван.

– Да говорили же уже, – буркнул Денис, сверкнув в его сторону глазами. – В семьдесят четвертом.

– Да-да, именно так, – с улыбкой кивнул Андрей.

В бледно-голубой рубашке, соломенной шляпе и с пушистыми пшеничными усами, он, кажется, совершенно не изменился с тех пор, как я встретил его несколько лет назад в уральском сигарном клубе. Еще тогда меня впечатлила его речь; она у Андрея была поставлена, как у профессора философии – говорил он очень складно и красиво. Этим, вероятно, в свое время и пленил будущую жену, Елену, которая, к слову, ежегодно устраивала в Екатеринбурге вечера памяти Бориса Рыжего – одного из моих любимейших поэтов.

И вот теперь мы в компании Андрея, который взял на себя роль экскурсовода, бродили по памятным местам замечательного лирика и попутно рассказывали моим товарищам факты из его биографии.

– Это что, ему двадцать семь было? – нахмурился Ваня. – Рановато…

Тут даже Андрей скривился.

– Он повесился, Вань, – хмуро сказал я. – Покончил с собой.

– Да я понял, понял… – смутившись, Иван отвел взгляд.

Андрей благоразумно пропустил неуместные комментарии Камова мимо ушей, и продолжил рассказывать о трагической судьбе Бориса:

– Евгений Касимов, близкий друг Рыжего, утверждал, что главной причиной, побудившей Бориса совершить самоубийство, стала неспособность жить в новом, изменившемся мире, в этом странном времени, которое наступило пятнадцать лет назад…

– Так Союз же развалился раньше? – тихо, чтобы слышал только я, недоуменно спросил Иван.

– Так он и не по Союзу тосковал, – буркнул я раздраженно. – По девяностым больше. Его нулевые давили, с самого начала. И очень быстро задавили.

– Макс прав, – кивнул Андрей. – Такого же мнения придерживается и вдова покойного поэта. Но это не значит, что Борису как-то особенно претил Союз. Он взрослел на границе эпох и потому считал, что отрекаться от наследия прошлого не стоит. Годы «перестройки» нравились ему тем же, чем и девяностые – взбалмошностью, непостоянством, хаосом, замешанным на искренности и зверином естестве. От нулевых же сразу повеяло чем-то системным, скучным, призывающим вернуться к обыденности и стать вновь собранной серой массой…

Я энергично кивнул: мои личные ощущения о такой колоритной фигуре, как Борис Рыжий, и об эпохах перемен в нашей стране удивительным образом совпадали с теми, что описал Андрей.

– Он искренне любил свой район, Вторчермет, где мы сейчас находимся, – продолжал Гармс. – И ему чертовски больно было видеть, во что все превратилось. Что люди, еще вчера мечтавшие обрести свободу, получили ее… и, не зная, как распорядиться, отдали новым хозяевам, ничуть не лучше тех, которые были до них…

Каждое слово Андрея – как гвозди в крышку гроба, куда положили надежды миллионов людей, в том числе и мою, те самые «новые хозяева». Словно почувствовав это, Гармс взял паузу, и мы пошли дальше, по району, который так сильно любил Борис Рыжий. Он, этот район, не был сказкой наяву – тут вместо дворцов с золотыми куполами громоздились, словно могильные склепы, невзрачные панельные и кирпичные многоэтажки времен хрущевской оттепели, а воздух едва ли был схож с тем, которым дышат халифы на берегах прекрасных голубых морей. Но Борис искренне любил этот край, жил им, пропускал через себя каждый звук бьющейся бутылки, каждый шорох; он слышал, как пьяный рабочий, возвращающийся домой после пятничного аванса, громко поет песни группы «Чайф», видел, как тощие детишки гоняют не менее тощих дворовых собак. Он любил шум Свердловска, особенно вечернего, потому что считал, что в этом шуме, заключена сама жизнь этого места, душа района, а, может, и всего города.

Мне вспомнилось:

«Она откроет голубой альбом,

Где лица наши будущим согреты,

Где живы мы, в альбоме голубом,

Земная шваль: бандиты и поэты».

Я уже давно догадывался, что могло толкнуть его к краю – он утратил связь с этим миром, утратил связь с соседями, которые всячески старались спрятаться от шума города за железными дверьми, закрытыми окнами и задернутыми шторами. Умом Борис понимал, что в других домах тоже живут