Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

Выйдя из леса, Чистяков попадает в имение Простакова, и здесь сюжет его рассказа от первого лица окончательно объединяется с тем, что происходит в рамке, и в этом рассказе уже предвосхищены многие детали. Ведь Светлозаров-Головорезов, его преступления и его осуждение были отчасти уже известны, прежде чем Чистяков, глядя назад, описывает детали в своём рассказе от первого лица. Дама в лесном замке, обвенчавшаяся с Чистяковым, в действительности же соблазнённая и похищенная, оказывается дочерью купца Причудина и одновременно той молодой женщиной, которую позже, после осуждения Светлозарова, Простаков взял в свою семью как приемную дочь. Так здесь связываются многие, часто беспорядочно переплетённые нити действия обоих слоёв романа, которые приводятся к примирительному концу.

Следовательно, подобно обрамляющему действию, и в повествовании Чистякова от первого лица совершается превращение во всём характере рассказа. Тип романа, поначалу служащий прототипом в данном случае – не «чувствительный» семейный, а плутовской роман. Но и здесь в ходе рассказа авантюрно-галантный элемент даёт себя знать всё сильнее, пока в конце концов он полностью не вытеснит типичный плутовской. То же произошло и в истории Простаковых, где жанровый семейный портрет оказался вытеснен. Стилистические противоречия в начале романа выражены сильнее всего, так как здесь оба слоя рассказа, ориентированные на различные типы романа, сознательно противопоставляются друг другу (в «чувствительной» семейной идиллии появляется ««Российский Жилблаз» и начинает своё плутовское жизнеописание). Но затем в обоих слоях авантюрно-галантный элемент постоянно нарастает, и из сосуществования двух контрастирующих стилей возникает единый, расколотый только в действии авантюрно-галантный роман (пока в последней части не отпадает также разделение на действие в рамке и рассказ от первого лица потому, что вставленное жизнеописание тем временем «навёрстывается»). В стилистической сфере происходит одинаковое сближение и заключительное объединение поначалу разделённого, как в сфере соединения сюжетов, где две незадолго перед тем совершенно независимые друг от друга всё чаще пересекаются и скрепляются, пока они под конец не сольются полностью.

Если исследовать прежде всего не эту сложную общую композицию, а только рассказ от первого лица «Российского Жилблаза», то напрашивается сравнение с Лесажем. Зависимость русского романа от Лесажа упоминается часто, но ещё никогда точно не исследовалось. Наряду с названием сам автор прежде всего в предисловии недвусмысленно указывает на наличие определённой связи.

Это предисловие начинается так:

Превосходное творение Лесажа, известное под названием «Похождения Жилблаза де Сантиланы» принесло и продолжает приносить сколько удовольствия и пользы читающим, столько чести и удивления дарованиям издателя.

Франция и Немеция имеют также своих героев, коих похождения известны под названиями: «Французский Жилблаз», «Немецкий Жилблаз». А потому-то решился и я, следуя примеру, сие новое произведение моё выдать под столько известным именем и тем облегчить труд тех, кои стали бы изыскивать, с кем сравнивать меня в сем сочинении.

Правила, которые сохранить предназначил я, суть вероятность, приличие, сходство описаний с природою, изображение нравов в различных состояниях и отношениях; цель всего точно та же, какую предначертал себе и Лесаж: соединить с приятным полезное[728].

Следуют примечания об оспоримости формулы «приятное и полезное», рассуждения об отдельных, вероятно, предосудительных темах романа, и в последней части предисловия снова встречается напоминание о Лесаже:

Я вывел на показ русским людям русского же человека, считая, что гораздо сходнее принимать участие в делах земляка, нежели иноземца. Почему Лесаж не мог того сделать, всякий догадается. За несколько десятков лет и у нас нельзя бы отважиться описывать беспристрастно наши нравы[729].

Итак, Нарежный начинает свой роман с прямого упоминания «Жиль Бласа» и его «национальных» продолжателей, уже в последнем десятилетии XVIII в. переведённых на русский язык. Правда, они имели мало что общего с плутовским романом Лесажа[730]. Собственный роман Нарежного должен был стать теперь русским соответствием. Цели и правила, названные автором, совпадают при этом с теми, которых придерживались русские прозаики и сатирики XVIII в. И они ставили вопрос о «связи с приятным полезного», уже и Чулков требовал изображения, которое должно было соответствовать «рассудку и природе». Он и Комаров уже в своих предисловиях ратовали за превращение повествования в русское, и они тоже ставили по сути дела своей задачей изображение «русских людей» «в различных состояниях и отношениях». Только у Нарежного это формулируется яснее и прямо связывается с «Жилем Бласом».

Но роман Лесажа для Нарежного – лишь образец, а не непосредственный оригинал. В результате сочетания рассказа от первого лица с безличным параллельным действием совершенно иной становится уже общая концепция. Следовательно, о подражании могла бы идти речь только в рассказе Чистякова. Здесь несомненны соответствия в конструкции. Основой является исповедь от первого лица, состоящая из множества приключений, и в другие рассказы от первого лица (например, Никандра, Головорезова и Фёклы[731], а также многие меньшие[732]) точно так же вставлены самостоятельные рассказы наподобие новелл (например, история безумной Аннушки, пана Златницкого, старого графа Фирсова и т. д.[733]). При этом Нарежный, подобно Лесажу, трудится даже над характером классификации. Подобно тому, как у Лесажа к биографии «нейтрального» в моральном отношении Жиль Блас подступает, с одной стороны, жизнеописание негодяя Рафаэля, с другой – Дона Альфонсо, любящего «как в романах», так и Нарежный прибавляет к биографии своего относительно «нейтрального» главного героя рассказ, с одной стороны, о злодее Головорезове, а с другой – о сентиментально-«романическом» Никандре и дополняет эту шкалу (снова наподобие Лесажа) соответствующими жизнеописаниями «женщин-греховодниц» (в данном случае в первую очередь Фёклы).

О «Жиль Бласе» напоминает также то обстоятельство, что автор, проводя своего «героя» по «различным состояниям и отношениям», поднимает его до уровня высших слоёв, заставляет его стать секретарём княжеского министра, в то время как среда заведомых воров и нищих, игравшая большую роль в старых испанских и английских плутовских романах, здесь затрагивается лишь случайно. При этом сам главный герой не относится к упомянутому слою. И, очевидно, окончание текста как целого должно также постольку уподобляться роману Лесажа, поскольку главный герой не становится ни аскетом– отшельником, ни осуждается как преступник (на манер Уайлда, Картуша или Каина). Рассказ имеет заключение, выдержанное в примирительных и жизнеутверждающих тонах.

Правда, эти соответствия крайне общего характера. При поисках прямого соответствия мотивов с романом Лесажа бросается в глаза, что они концентрируются на определённых фрагментах рассказа Чистякова, в то время как в других – полностью отсутствуют. Один из этих фрагментов главы в середине третьей части. Здесь почти в каждой главе обнаруживается по меньшей мере одна параллель с «Жиль Бласом». Чтобы дать некоторое представление об этом, перечислим просто некоторые мотивы: провинциал чему-то обучается и считается затем большим учёным[734]; молодой любовник признаётся благожелательно относящемуся к нему старику, что он состоит в близких отношениях с неизвестной ему дамой, даже не подозревая, что дама – ревниво охраняемая супруга как раз этого старика[735]; наивный, доброжелательный служащий исправляет (или обращает внимание на) орфографические (или стилистические) ошибки своего господина, но вместо вознаграждения удостаивается увольнения[736], или его увольняют потому, что он рассказывает своему господину о неверности его возлюбленной[737]; рассказчик, придя в театр, встречает свою прежнюю партнершу как актрису под другим именем и в качестве возлюбленной богатого дворянина[738]; сын богатых родителей становится преступником, потому что он был испорчен воспитанием и уже ребёнком позволял себе какое угодно самоуправство[739]; трактирщик (и кучер) принуждает безвинного рассказчика к бегству, угрожая ему полицией, чтобы таким образом скрыть собственный обман[740].

Этого выбора самого главного достаточно, чтобы показать, как в определённом разделе рассказа от первого лица множатся параллели с Лесажем, причём одинаковые или подобные мотивы в самом «Жиль Бласе» распределены по самым разным книгам. Следовательно, соответствие мотивов не является здесь в то же время соответствием в биографическом плане.

Наряду с упоминавшимися главами третьей части о «Жиль Бласе» напоминает прежде всего пребывание Чистякова у князя Латрона (Часть V, гл. 2-10). Это единственный фрагмент «Российского Жилблаза», в котором речь идёт о параллельности целого периода жизни. Ведь подобно тому, как Жиль Блас к концу своей карьеры, в её зените, становится секретарём министра-аристократа, то и Чистяков к концу своего авантюрного пути также получает место секретаря у князя и «министра» Латрона[741]. Параллели доходят до деталей. В обоих случаях рассказчик рассматривает придворную жизнь сначала из приёмной министра. Оба раза одно из его первых впечатлений в этой приёмной – знакомство с одним старым офицером, который годами напрасно просит о причитающейся ему пенсии или, по меньшей мере, о милостыне, и, движимый порядочностью, отвергает предложение объединиться с возлюбленной министра и выдать её за свою родственницу[742]. В обоих романах наряду с этим видом «введения» появляется другой, тоже так или иначе любимый обоими авторами: с помощью «комментариев» предшественника или коллеги, уже знакомого с окружением. У герцога де Лерма наряду с Жиль Бласом имеется старший годами подчинённый и доверенное лицо, Кальдерон, который знакомит вновь принятого на службу Жиль Бласа с обычаями или злоупотреблениями, будучи в то же время предшественником, советчиком и соперником Жиля. Подобно этому и у князя Латрона наряду с Чистяковым и до него есть секретарь, превосходящий того возрастом, Гадинский, выполняющий по отношению к новому секретарю всё те же функции, что выпали на долю Кальдерона у Лесажа. Оба раза молодой очень быстро обходит старого в соперничестве за милость господина. При этом как здесь, так и там у молодого секретаря в основном две функции: с одной стороны, он должен выслушивать биографии просителей[743]; с другой, и это прежде всего – улаживать любовные дела своего господина. Чистяков, как и Жиль Блас, получают от своего господина поручение свести других влиятельных лиц с привлекательными женщинами, чтобы таким образом связать их и исключить из политических или любовных дел[744]. Оба секретаря, оказывая такие и им подобные услуги, становятся бессовестными, их успех делает их высокомерными и тщеславными, они требуют от поэтов приглашать их в свои застолья потому, что это им льстит[745]. Пробуждаются же они от своего ослепления только в тюрьме, куда их бросают после того, как преступления, совершённые ими по поручению патронов, становятся известными в вышестоящих инстанциях. В тюрьме обоих охватывают страх и раскаяние, и даже реакция обоих рассказчиков вслед за освобождением из тюрьмы оказывается сходной: после аморальной и проникнутой интригами жизни при дворе непритязательная жизнь в деревне представляется им подлинным жизненным идеалом[746]. Сразу же после освобождения оба также делают нечто такое, что им и в голову не приходило на протяжении всей беспокойной жизни с тех пор, как они в ранние годы покинули родительский дом. Они посещают свою родину, но сталкиваются там с враждебностью местных жителей[747].