Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

Если для русского издания начала XIX столетия рискованно уже название таких книг, то в собственных описаниях Нарежного нет недостатка в сценах, сильно напоминающих о галантных «мемуарах». Хотя они и задумывались всегда как предостерегающее описание нравов, но по смелости и отчётливости далеко превосходили то, что на рубеже веков предлагали русские «романы нравов»[776]. Такой интерес к галантному, а то и прямо неприличному, бросающийся в глаза, но при литературно-исторической оценке романа обойдённый, вероятно, из ложного стыда, заслуживает внимания в той мере, в какой речь идёт не только о существенной составной части тенденции произведения, описывающей нравы. Это должно было предоставить и цензуре удобный случай по другим причинам запретить не особенно приемлемое сочинение как «безнравственное».

Роман Нарежного объединяет с предшествующей русской сатирической литературой, кроме говорящих имён и полемики против «новомодного» воспитания и иностранцев[777], также насмешка над стихоплётами и теми, кто уродует язык. Это тема, игравшая определённую роль во многих плутовских романах, особенно у Лесажа, и уже Чулков ввёл её в русский плутовской роман. В «Российском Жилблазе» имеется целый ряд такого рода «поэтов», «филологов» и т. д. Важнейший и подробнее всего обрисованный персонаж этого рода – «метафизик» Трисмегалос, учитель Никандра (Часть II, гл. 8-12). В целом, согласно замыслу этого образа и соподчинённых ему эпизодов, Нарежный придерживается традиционного образа «педанта». При этом его Трисмегалос, подобно Куромше у Чулкова – старик, влюбившийся в юную девушку, пишущий для своей возлюбленной какие только можно «сочинения» и тем самым выставляющий себя всем на посмешище. В конце концов он, опечаленный, умирает после того, как его быстренько ограбили родные. Греческое имя – намёк на три его большие страсти: метафизику, церковнославянский язык и пунш[778]. Вторая из трёх слабостей придаёт его фигуре особое своеобразие и полемическую актуальность. Трисмегалос из принципа говорит только по-церковнославянски или архаизируя и уже присланного к нему Никандра принимает такими словами:

«Чего ищеши зде, чадо?. Благо ти, чадо, аще тако хитр еси в науках, яко же вещает почтенный благоприятель мой! Ты пребудеши в дому моём аки Ное в ковчезе, и треволнения никогда же тя коснутся. Добре ли веси правописание?»[779]

Эта отчасти весьма ловкая и забавная пародия на преувеличенное использование церковнославянского языка продолжается на протяжении целых страниц и даже в различных главах. Борьба за оживление и усиление церковнославянского элемента в русском языке и литературе, которую вели Шишков и его приверженцы, входила во времена Нарежного в важнейшие и сильнее всего бросающиеся в глаза явления литературной России. С учётом сказанного не вызывает сомнений, против кого направлялся этот пародистски-полемический выпад.

Ещё одна, куда более личностная колкость против Шишкова скрывается, вероятно, за образом и словами «филолога», который в другом эпизоде хвалит себя за то, что он обогатил русский язык рядом «новых, прекрасных» слов, и перечисляет все их. Это сплошь бесформенно сконструированные русские описания привычных иностранных слов[780]. Очень вероятно, что здесь Нарежный намекает на Шишкова, который в качестве президента Академии протестовал против применения иностранных слов и предлагал на замену русские слова, опубликованные в 1804 г. в форме целых списков[781]. Для техники романа Нарежного характерно, что он и в этом случае, как и в эпизодах с участием Трисмегалоса, использует привычные методы сатирического романа. Речь идёт о полемическом намёке во время застольного разговора между поэтами, филологами, актёрами и т. д., куда Чистякова пригласил один знакомый ему «поэт». За беседой отдельные гости, придя в азарт, ввязываются в спор, завершающийся общей дракой. Стоит сравнить с этим, к примеру, «Жиль Бласа», где точно также знакомый и «поэт» приглашают рассказчика на застольную беседу, в ходе которой сталкиваются друг с другом различные мнения, и которая равным образом заканчивается потасовкой в цехе поэтов[782]. При этом Лесаж, точно так же как его русский преемник, полемизирует в качестве защитника простого, «естественного» языка против сконструированной и вычурной манеры. Вот только у него, конечно, представителем этого направления является не «творец языка» и архаист Шишков, а – согласно обрисованной ситуации – гонгоризм (имеется в виду творческая манера Луиса де Гонгора-и-Арготе (1561–1627), испанского поэта эпохи барокко. – Прим. пер.) и (перенесённая на собственную ситуацию Лесажа), precieuse (жеманная, капризная. – Франц., прим. пер.) манера. Следовательно, остаётся основное направление полемики и техника, с помощью которой эта полемика вписывается в роман. Приём этот стар, но следуют превращение в специфически русское и прямое рассмотрение особой литературной ситуации.

Нарежный высмеивает не только Шишкова. Объектом его иронии становится и великий противник этого направления, «сентиментализм», когда «чувствительные» Простаковы оказываются простодушными и в своей «чувствительности» непрактичными, или когда в сюжет вводится мнимый сын Абеляра и Элоизы. При этом «сын» цинично рассказывает историю пары, столь значимой для сентиментализма» как любезничание «пригожей чернобровки Элоизы», которая «была прачкою монастыря Святого Дениса»[783]. Насмешки не щадят и Руссо как изобретателя чувствительных «прогулок без плана и без цели», уроки которого в речах Ивана находят столь положительный отклик[784]. Правда, при этих и им подобных колкостях против «сентиментализма» речь идёт больше о случайной лёгкой насмешке, чем о прямой и резкой полемике – той, которая велась против направления Шишкова.

От пародирующей насмешки достаётся в «Рссийском Жилблазе» также литературной моде того времени, которую и сам Нарежный воспел в своих «Славянских вечерах». Речь идёт о подражании стилю «бардов» (имеются в виду средневековые поэты и певцы, исполнявшие песни-баллады собственного сочинения. – Прим. пер.) в самом общем виде или, если говорить о русской традиции, «Слова о полку Игореве» и былин. Это подражание было тогда, после публикации «Слова о полку Игореве» в 1800 г. и после издания сборника Кирши Данилова в 1804 г., очень актуальным). Когда Никандр застаёт врасплох двух человек, которые планируют похищение дочери Простакова, дело доходит до дикой потасовки, в которой, однако, участвует только один из застигнутых на месте преступления, в то время как другой садится на камень и как «новый скальд» начинает воспевать борьбу обоих «великих героев»:

Отчего стонут камни надгробные?Отчего крапива и репейник колеблются?То два витязя великие жестоко ратуют… и т. д.[785]

Уже эти первые предложения однозначно подражают в тематике, языковом ритме и выборе слов, в риторическом вопросе и его повторении, характерном для эпического «певца» стилю «Слова о полку Игореве». Применение этого стиля свидетельствует о серьёзных намерениях дерущихся, а соответствующее изменение типичных слов (крапива и чертополох вместо обычной для подлинного героического эпоса степной травы, «ковыль-травы») однозначно указывает на пародийность намерения, которое было провозглашено автором уже с предшествовавшим указанием на «нового скальда».

Даже если упоминавшиеся литературные намёки и пародии представляют собой только небольшую часть из множества имеющихся, уже по нему видно, что литературная полемика внутри «Российского Жилблаза» во многом напоминает «Пересмешника». Общее заключается уже в обилии литературно-полемических выпадов и литературных намёков (которыми оба эти плутовских романа явственно отличаются от «Пригожей поварихи» и тем более от «Ваньки Каина»). Общее – техника монтажа, в соответствии с которой оба автора следуют традициям сатирического романа (общие намёки, насмешка над определёнными «поэтическими» фигурами, прямая стилистическая пародия). И, наконец, общее состоит в том, что в обоих романах насмешка распределена по всем направлениям (не исключая идеалов и техник самого автора). Но, несмотря на это, можно констатировать определённое основное направление полемики: явственный поворот против «высокого» и неестественного стиля (представленных у Чулкова прежде всего классицистами, у Нарежного – в основном Шишковым) и выступление за более естественный способ изображения[786].

Если «Российский Жилблаз» делит с «Пересмешником» и склонность к литературной полемике, то в социальной полемике он несравненно более радикален, а также определённо систематичнее. В то время как Чулков, а также и Комаров ограничиваются только случайными намёками или протестами, Нарежный даёт, прежде всего в рассуждениях Ивана, прямую программу, создающую основу его социальной критики. Она сильно ориентирована на Руссо, и можно, упрощая, объединить взгляды Нарежного в формуле, согласно которой существующий общественный порядок противоречит природе и здравому человеческому разуму. Ввиду сказанного плох богатый и связанный с этим порядком вещей и только простой человек, живущий естественным образом мог быть хорош, но у него часто отсутствует благоразумие, а поэтому также и добродетель. Необходимо поэтому просветить его, таким путём привести к добродетели и в этом сочетании из естественности, просвещённости и добродетели осуществить идеальную жизнь в идеальном обществе. Эта основная позиция, продемонстрированная моралистом Иваном в теории и на практике, но никоим образом не ограничивающаяся его речами, несёт критику собственного окружающего мира и определяет эту критику. Отсюда вытекает горькая насмешка Нарежного над мистицизмом и суеверием как врагами разумного просвещения (всё равно, проявляются ли они в примитивной форме веры в чертей и ненависти к евреям, как у жителей Фалалеевки, или в «возвышенной» форме масонства). Эта насмешка определяет ожесточённую полемику Нарежного против «противоестественных» и аморальных злоупотреблений общественного порядка, злодеяний богатых и сильных (всё равно, идёт ли речь о мощном властелине, вроде князя Латрона, или о мелких царьках канцелярий, судов и т. д.). Но это также и причина идеализации жизни на селе, начиная с деревенских посиделок, когда прядение сопровождается пением, и до Ивана, который добровольно отказывается от своего имущества и общественного положения, чтобы, став бедным и связанным с природой странствующим философом, бродить по стране.