Интерконтинентальный мост - Юрий Рытхэу

Александр Вулькын давно привык к тому, что с Иваном Теином можно пробыть несколько часов и не услышать от него ни слова. Он понимал, что в это время в голове писателя идет работа и лучше не мешать, не отвлекать его. Уже года три Иван Теин не выпускал новых книг, и это немного тревожило Вулькына. Он даже подумывал предложить писателю долгий отпуск, дав ему возможность полностью перейти на творческую работу, однако это можно было сделать по согласованию с Союзом писателей, где литератор по уставу мог это сделать лишь по решению съезда.

Возле дома Иван Теин наскоро попрощался с Вулькыном и, поставив снегоход в гараж, поднялся к себе.

Включил машинку, дисплей и прочитал несколько страниц, написанных накануне. Обычно чтение кончалось тем, что Иван Теин половину, в лучшем случае треть вычеркивал, безжалостно браковал. Лишь после этого брался за продолжение повествования.

Труднее всего было с главным героем, то есть с самим собой. Иногда казалось, что самая неопределенная личность, самая противоречивая и бледная — это он сам, со своими рассуждениями, скучными сентенциями, смутными чувствами и нерешительностью в выводах. Он любовался литой фигурой Метелицы, стараясь перенести на страницы своей книги четкие, выпуклые черты его и внешнего, и внутреннего облика. Даже второстепенных героев он не только видел воочию, но и отчетливо слышал их голоса, внутренним слухом мог уловить интонации их речей.

Иван Теин находился в состоянии глубокого раздумья не менее часа, пытаясь сосредоточиться, погрузиться в события, во время действия повествования. И, хотя это и было то же время, в котором он жил, сейчас он был как бы в стороне, Иван Теин догадывался, что это от того, что он услышал утром от Григория Окотто, следствие затаенной тревоги за будущее.

В Советском Союзе расселение людей стабилизировалось. Никто теперь не трогался со своего места в поисках лучших жилищных условий и работы, снабжения продуктами питания. Что же касается климата, то научными исследованиями было доказано, что наилучшими условиями для человека являются те, в которых жили его предки, в которых он сам родился и вырос. Люди переселялись в силу индивидуальных, личных причин, и чаще всего это случалось при смешанных браках. Поэтому, скажем, в Грузии теперь в основном жили грузины, в Туркмении — туркмены, в Средней России — русские, в Якутии — якуты, а вот на Чукотке пришедшего еще в прошлом веке и осевшего здесь навсегда населения было больше, чем коренного, чукотского и эскимосского.

Иван Теин отлично понимал, что перемена рода занятий иногда меняет психологию людей сильнее и заметнее, нежели простое переселение в другое место.

Об этом он и писал в своем очередном «лирическом отступлении». Он видел перед собой текст на светящемся тепловатым желтым светом экране, «пергаментном», как было написано в объяснительной книжечке-паспорте. Перечитав несколько раз написанное, он заменил несколько слов, переставил фразы и, окончательно отредактировав страницу, отправил ее в память, откуда ее уже можно будет автоматически отпечатать.

Работая над следующей страницей «лирического отступления», Иван Теин вспомнил утренний разговор с Петром-Амаей, его упоминание об участии в планах на будущее.

Оставив на экране недописанную страницу, Иван Теин встал и направился к сыну. Петра-Амаи в его комнате не оказалось.

— Он улетел на Малый Диомид, — сообщила Ума.

Слегка огорченный тем, что работу над очередным «лирическим отступлением» придется отложить, Иван Теин подошел к другому столу, на котором уже стопкой лежали отпечатанные страницы книги. Их было ровно двести семьдесят пять. Так много написано, а главного еще не сказано. Неужели снова будет, как и с другими его книгами, — самое сокровенное, самое дорогое опять ускользнет, останется где-то за этими страницами, за этими ровными строчками вплотную ставших рядом слов, с таким трудом поставленных на свое место?

Глава вторая

Адам Майна, в длинном, доходящем до пят балахоне, стоял на пороге своего старого жилища и смотрел, как Петр-Амая спускается по крутому склону с плато. Надо иметь тренировку настоящего альпиниста, чтобы одолеть этот трудный путь, не сорваться и не скатиться к торосистому морю, в пролив между островами Ратманова и Малый Диомид.

С высоты небольшой ровной площадки Иналик виднелся весь от первого, северного домика до последнего, уже восстановленного и очищенного от камней. Ничто не напоминало о случившемся, если не считать самого Адама Майну, возвышавшегося как монумент возле своего домика.

Петр-Амая спустился и по тропке-улице, пробитой в крутом каменном склоне, подошел к старику.

— Амын етти! — согласно традиции, первым приветствовал старик.

— Ии, тыетык, — ответил Петр-Амая, стараясь найти в лице Адама Майны следы пережитого ужаса и близости смерти. Однако ничего похожего во внешности старейшего жителя Иналика не замечалось. Наоборот, взгляд его лучился, и в жизнерадостной улыбке обнажились белые крепкие зубы. И Петр-Амая, понимая всю неуместность вопроса, все же спросил:

— Сколько вам лет, Адам?

— В следующем году будет сто десять, — последовал ответ.

— Я думал, что Кристофер Ноблес старше.

— Нет, он моложе меня на два года.

— А где Френсис?

— Она прибудет после обеда, — сообщил Адам Майна. — Просила, чтобы я не рассказывал о переживаниях под рухнувшей крышей, пока она не прилетит.

— Ну что ж, — улыбнулся Петр-Амая, — подождем.

— У меня, кроме этого последнего переживания, есть что порассказать, — сказал Адам Майна. — За сто с лишним лет жизни чего только не случалось со мной, так что недавнее приключение — это даже не самое интересное.

Дом уже не напоминал покинутое жилище, он был заново обжит, снабжен видеофонами, плитой, вместительным холодильником. Светилось несколько экранов дальней связи.

Петр-Амая выбрал кресло, повернул его так, чтобы видеть остров Ратманова.

За приготовлением кофе Адам Майна не переставал говорить:

— Иногда с высоты собственного возраста оглядываешься, и такое впечатление, будто прожил не одну, а несколько жизней. Словно в тебе с годами соединились несколько человек и каждый из них жил по-своему. Помню, в молодости я работал в Номе на реконструкции золотодобывающей драги. Что-то тогда случилось в мире, и цены на золото страшно подскочили. Даже самые бедные мытые-перемытые пески номской косы оказались прибыльными. Отработал лето и собирался домой, да никто не приезжал из Иналика — было время осеннего хода моржей. А из Нома ни одна шхуна не шла в моем направлении. Тратил заработанные деньги: по вечерам я любил зайти в кабак и надраться так, что утром едва помнил, что было вчера. Уже оставалась самая малость, как вдруг в один из вечеров в салун «Моржовый бивень» входит молодая белая женщина, по виду настоящая леди. Все так и замерли. А она идет мимо всех столиков прямо к моему и спрашивает: «Вы Адам Майна?» Ну, я не стал отпираться. Оказалось, ученая. Тогда много было таких среди белых людей, изучавших эскимосов и индейцев. Для чего это делалось — одному богу известно. Целые институты и научные ассоциации выясняли, какие брачные отношения у северян, что они едят, как спят и каким представляют мир. Все интересовало белого человека. Иные из них нажили на этом состояние. Один француз основал Арктический институт в Париже и безбедно прожил всю жизнь, изучая нас, и еще кое-что оставил своим детям. Главной темой его исследования была приверженность эскимосов к алкоголю. Считался большим специалистом. А вот как отвести эту беду от нашего народа, похоже, он даже и не был в этом заинтересован: о чем он тогда будет писать и рассуждать? Другие изучали языки, фольклор. И, знаешь, только советские ученые что-то вернули изучаемым народам, и это потому, что такова была политика основателя Советского государства, Ленина. Создали письменность, издали книги…