Клоунада - Уолтер Саттертуэйт

Эжени познакомила меня с гостями. С Пабло Пикассо, который говорил на милом, французском с легкой испанской напевностью. С Хуаном Грисом, еще одним испанцем. Познакомилась я и с двумя американскими авторами — Макалмоном и Кей Бойл. И тут я встретилась с Эрнестом Хемингуэем.

Я уже говорила Эжени, что мне очень понравились его рассказы. Она тогда улыбнулась и сказала, что, возможно, у меня будет возможность познакомиться с их автором. Теперь же, разглядев его в толпе, она с улыбкой направилась к нему и подвела его ко мне.

Он был просто неотразим. Крупный, энергичный и удивительно привлекательный. Не той красотой, какой обладал граф. Граф — брюнет, он романтичен, лиричен, словом, настоящий европеец. Хемингуэй же красив по-американски: он — живой, жизнерадостный, с ямочками на щеках и до смешного похожий на мальчишку. Ростом он под сто восемьдесят сантиметров, у него широкие плечи и грудь. Широкое загорелое лицо, густые темные волосы, темные усы и темно-карие глаза, и когда он улыбается своей очаровательной улыбкой, демонстрируя белые-пребелые зубы — а он делает это часто, — в уголках глаз у него образуются морщинки.

Да, сначала он был просто очаровательный. Стоять перед ним, находиться под действием его сияющей улыбки и этих сияющих глаз, чувствовать всю его кипучую мужскую энергию было все равно, что стоять перед доменной печью.

Что касается его одежды, должна заметить, она у него совсем невзрачная. Так одеваются егеря по воскресеньям, когда собираются в гости к родственникам жены: тяжелые ботинки, коричневые брюки, серый шерстяной джемпер поверх клетчатой рубашки и слегка помятый шерстяной пиджак с неисчислимым количеством пятен.

Сперва я никак не могла поверить, что этот слегка помятый и вызывающе красивый егерь и есть тот человек, который писал такую душещипательную прозу и такие рассказы. А еще через несколько минут это казалось мне тем более маловероятным.

Хемингуэй весь сиял, пожимая мне руку.

— Ужасно рад с вами познакомиться, Джейн. Англичанка, а? У меня полно друзей в Англии. Прекрасные люди эти англичане. Эжени говорит, вам понравились мои опусы?

— По-моему, — сказала я, — те рассказы, которые я читала, написаны прекрасно.

Его взгляд опустился мне на грудь.

— Прекрасно. Всегда приятно слышать такое… — он обратил свое сияние на Эжени, — …особенно от прелестной девушки, да?

Эжени улыбнулась.

Хемингуэй снова повернулся ко мне. И несколько приглушив сияние, серьезно сказал:

— Именно этого я и добиваюсь. Честности, А это самое трудное. Избавиться от всякой ерунды. Когда я сажусь, то стараюсь написать одно честное предложение, одно предложение, удачное, честное и правдивое. Порой на это уходит целый день.

— Но вы, конечно, — слабо улыбнулась Эжени, — не можете ограничиться только одним таким предложением.

— Я начинаю с одного, — проговорил он несколько раздраженно, как мне показалось. — Потом пишу второе. Самое трудное — борьба с истиной. И борьба за истину. — Он повернулся ко мне и, воссияв с новой силой, спросил:

— Так что, Джейн, вы давно в городе?

— Всего два дня.

— Хорошо проводите время?

— Замечательно. Я обожаю Париж.

Хемингуэй снова бросал быстрый взгляд на мою грудь — должно быть, чтобы убедиться, что она никуда не делась после последнего осмотра, и вновь обдал меня своим ослепительным сиянием.

— Он замечательный. Париж — это праздник.

— Да, — согласилась я, — и праздник, который всегда с тобой, не правда ли? Он оставляет нам такие яркие воспоминания, которые не покинут нас никогда. И остаются с нами на всю жизнь.

Хемингуэй кивнул, вдруг снова посерьезнев.

— А вы сами пишете?

Я засмеялась.

— Что вы, нет.

Он опять просиял, словно почувствовав облегчение, как мне показалось.

— Тогда вы единственный человек в Париже, который не ищет контракта на книгу. Послушайте, я собираюсь поискать вино. У Гертруды всегда водится хорошее пойло. Вам принести?

— Думаю, не стоит. Я сегодня уже довольно много выпила.

Хемингуэй ухмыльнулся.

— Вы же в Париже, а? К тому же на дармовщинку. Ну как?

— Ну, разве что совсем капельку.

— Идет. А вам, Эжени?

— Да, пожалуй, Эрнест, Благодарю.

— Годится. Вернусь через минуту.

Поворачиваясь, Хемингуэй задел рукой за край маленького столика у стены. Стоявшие на нем статуэтки закачались. А он как будто ничего не заметил.

Когда его широкая спина затерялась в толпе, я повернулась к Эжени. Она улыбалась.

— Нужно доверять искусству, — сказала она, — а не художнику.

— Да? — удивилась я.

Эжени засмеялась.

— Надо, однако, признать, что он очень красивый мужчина.

— Просто сногсшибательный. Удивительно, что он холост, хотя, если подумать, тут нечему удивляться.

— Да он женат. И сейчас его жена ждет ребенка.

— Тогда почему он… так ведет себя со мной?

Еще одна улыбка.

— Как он сам говорит, это Париж.

Через некоторое время Хемингуэй вернулся с тремя бокалами, причем он их нес так же осторожно, как шахтер динамит. Один бокал он передал Эжени, другой мне, а последний оставил себе и тут же поднял его с сияющим видом:

— Наше здоровье!

— Наше здоровье, — хором откликнулись мы с Эжени. Хемингуэй выпил, причем тонкая струйка вина потекла у него по левой щеке и капнула ему на плечо. Он опустил руку с бокалом, переложил его в левую, а правой небрежно отряхнул плечо. Я вежливо посмотрела в сторону и встретилась глазами с господином Бомоном.

С ним, как оказалось, была стройная, холеная и ужасно маленькая спутница в блестящем шелковом платье, черной шляпке-колпачке и накинутой на хрупкие плечи черной шелковой шали. Они только что прошли в комнату следом за мисс Токлас.

Господин Бомон явно меня узнал. Но коротким, едва заметным движением головы дал мне понять, чтобы я не обращала на него внимания. И пошел дальше за мисс Токлас, а спутница висела на его руке так, будто он ее только что вытащил из бурных волн.

Господин Хемингуэй распространялся о корриде, на которой он однажды присутствовал, И снова лицо у него было серьезное: он рассуждал о храбрости и изяществе с нудной патетикой, как часто делают мужчины, обсуждая убийство невинных животных. А я вспоминала Мейплуайт, где два года назад провела несколько дней и где впервые встретилась с господином Бомоном.

Он и его спутница беседовали с мисс Стайн, когда господин Хемингуэй, пытаясь показать, как тореадор, или коридор, или как там его, должен выполнять движения во время боя с быком, снова задел рукой столик, но на этот раз куда сильнее. Столик немного покачался, затем отошел от стены и рухнул на пол. Статуэтки кувырком разлетелись по ковру — как я успела заметить, бюст Адриана угодил прямиком в лодыжку господина Пикассо.

Впрочем, серьезно ничто не пострадало, за исключением разве что господина Пикассо, — он прохромал в дальний угол комнаты, с опаской косясь через плечо, но господин Хемингуэй еще не закончил. Ринувшись подхватить падающий столик, он зацепил локтем картину — она сдвинулась в сторону и ударилась о соседнюю. На секунду перед моими глазами предстало ужасное видение: картины на всех стенах вдруг начинают сталкиваться друг с другом, как гигантские костяшки домино.

По-видимому, стремясь предотвратить именно такой ход событий, господин Хемингуэй протянул руку и немедленно получил по костяшкам пальцев рамой, описавшей по дуге обратное движение. Это была очень тяжелая картина, портрет мисс Стайн, и удар оказался чувствительным. Хемингуэй отпрянул назад и принялся сильно трясти рукой.

— Вы в порядке, Эрнест? — спросила Эжени.

Он перестал трясти рукой. Просиял и с героической небрежностью пожал плечами.

— Пустяки, а? На войне куда труднее приходилось.

Тут появилась мисс Токлас и запричитала над ушибленной рукой господина Хемингуэя. В качестве лекарства она назначила ему большую порцию coq au vin, что показалось мне довольно любопытным терапевтическим средством, но господин Хемингуэй с готовностью согласился его принять. Пока она вела его на кухню, он обернулся через плечо и одарил меня сияющим взглядом.

— Через минуту вернусь.

Но еще меньше чем через минуту, кто бы ты думала, вынырнул перед нами из толпы, выкрикивая имя Эжени, как не тощая пигалица господина Бомона с широко раскрытыми глазенками и крошечным алым ротиком, растянутым в улыбке.

— Merde![71] — вполголоса проговорила Эжени. Но приветствовала женщину вполне вежливо — Роза. Как приятно тебя видеть.

Они обнялись, прикоснувшись щеками и чмокнув воздух, и затем Эжени представила меня ей.

— Роза, это моя приятельница Джейн Тернер из Англии. Джейн, это Роза Форсайт.