Тот, кто меня купил (СИ) - Ночь Ева

— Она просила ничего не рассказывать. Как видишь, мы послушные дети. Но она не хотела, чтобы мы делились с братом. Ты — другое дело. Ей бы тебя благодарить. Потому что он бы без тебя ни за что…

Я молчу. Если прерву, Леон сбежит или замкнётся.

— Думаешь, я не понимаю, чьих рук дело? Мы ему не нужны. Так, обуза, неожиданно свалившаяся неизвестно откуда. Да это и понятно. Может, я бы думал точно так же.

— Неправда, — рискую я всё же защитить Эдгара. — Я просила, да. Но решения он принимает сам. И этот шаг он тоже сделал сам. Он мог бы засунуть вас куда-нибудь, откупившись деньгами. Однако, привёз в свой дом. Так что зря ты так о нём.

— Зря, не зря… — Леон судорожно глотает ком в горле, кадык дёргается беспомощно, как поплавок на удочке, что давно и прочно запуталась леской в коряге. — Что сейчас говорить об этом. Я знаю одно: без тебя всё было бы по-другому. И он дурак, что не ценит то, что ему досталось каким-то чудом.

Он молчит, дышит тяжело. Мне даже кажется, что заплачет, но этого не случается.

— Ты чем-то похожа на маму. Не внешне и не характером. Душой, наверное. Слишком добрая и чистая. Открытая и жалостливая. Мама такая же. Она любила нас так, что готова была на любые жертвы. Думаю, ты осуждаешь её. Не надо. Потому что, не зная, можно о человеке придумать что угодно. Я потому и говорю сейчас о ней. Хочу, чтобы ты знала.

Может, это именно то, что я хочу услышать, но в этот момент становится страшно. Как в ледяную воду головой. Не знаю, готова ли я услышать часть тайны странной женщины, голос которой я слышала в телефоне. Только имя — ничего больше. Через миг обрушится водопад, а я не знаю, готова ли к этому.

— Я… ему не родной. Отцу. Он часто говорил об этом. Когда я почти вырос. Но и в детстве я чувствовал его холодное отчуждение. Мама утверждала, что это не так, но я не слепой. Вижу. И если до Эдгара ещё можно было обманываться, то сейчас — глупо.

Она так и не призналась. Да я и не уверен, что хотел бы знать своего настоящего отца. Несмотря ни на что, у меня он был. Пусть отстранённый и далёкий. Но… он был добр по-своему и не отталкивал. Правда, когда появились Марк и Настя, я сразу почувствовал разницу. Они тоже, ты же видишь, не очень меня празднуют. Разница почти в десять лет. Безграничная любовь отца…

Когда он заболел, мир рухнул. Стабильность дала трещину. Мы хорошо жили, Тай. Ни в чем отказа не знали. Хоть я неродной, хоть малыши родные. И в матери он души не чаял. Мы ничего не знали о её прошлом. Об Эдгаре не знали. Я лишь мог догадываться, что кто-то всё же был. Наверное. Она у нас… в общем, не юная, мама наша. Но кто его знает, как складывается жизнь? Я верил, что она жила и однажды встретила отца. Замечательного мужчину, что полюбил её всем сердцем.

Он умолкает. Сжимает мою руку в ладони — горячей до невозможности. И я не нахожу сил отстраниться от той боли, что выходит из него широким потоком. Ответно пожимаю его пальцы, давая понять, что я рядом. Слушаю его. Понимаю.

— Отец болел долго, — говорит он чуть слышно. Спешит, слова выскакивают рвано, как кровь толчками из разорванной аорты. — Мама никогда не работала. Ни дня. Не было необходимости. К тому же Настюшка далась ей очень тяжело. Мы думали, что потеряем её. Еле оправилась. Всё же ей сорок три было. Очень долго поправлялась. Но мама сильная. В ней духа очень много, хоть и кажется, что это не так.

Она, не задумываясь, продавала всё. Чтобы спасти его. Врачи говорили: есть шанс. И она цеплялась за него обеими руками. Я подрабатывал. Мама не разрешила мне институт бросить. Говорила: надо учиться, без образования человек никто. «Посмотри на меня, — твердила беспрестанно, — я бы могла найти работу получше и дать вам побольше».

Может, и так. А ей приходилось мыть чужие лестницы и кое-как сводить концы с концами. Отец верил, что поправится. И ни разу не сказал ей: «Стоп, довольно». Наверное, потому что она поддерживала в нём эту веру. Да и не остановилась бы она никогда. Ни за что.

Мы продали дом, перебрались в… даже язык не поворачивается назвать это жильём. Лечение требовало денег. Очень больших. Она занимала. Обивала пороги. Просила. Унижалась.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

А потом стало понятно, что отец не поправится. Ему назначили паллиативную терапию[4]. И она сломалась. Я не могу судить её за это.

Отец умер на глазах у Насти. Поэтому она кричит по ночам. Именно ей пришлось увидеть это своими глазами. Недетское это дело — встречать смерть лицом к лицу. Так получилось. Мать вышла на минутку в туалет. И… вот.

Тяжёлые похороны. Настя нуждалась в помощи. В какой-то момент мама вынырнула. Стала твердить, что есть только один человек, который сможет нам помочь. Её старший сын. Так мы узнали об Эдгаре. В неё словно силы влили. Собрала нас в один момент и увезла сюда.

Лучше, конечно, не знать, как мы протянули, пока Эдгар не забрал нас. Мы жили впроголодь. Она долго не могла найти его. Надежды таяли. Но чудо всё же случилось. К её счастью.

Леон с силой сжимает мои пальцы. И я понимаю, что больше он не скажет ни слова.

— Только не жалей. Не надо. Всё в прошлом. Нужно жить тем, что есть. И я это осознаю. Поэтому… остался с вами. После всего, что случилось, это не унизительно.

— Леон! — размахивают руками близнецы-двойняшки. Запыхавшиеся, раскрасневшиеся. Карабкаются ему на колени. Он обнимает их двумя руками. Не знаю, что он там говорил об отчуждении. Но, кажется, меняется и это. Горе сближает. Другая жизнь строит мостики, что способны объединить сердца.

Остаётся лишь немой вопрос: почему именно сейчас это вышло из него. Леон смотрит на меня поверх двух непохожих голов Марка и Насти. Прямо в глаза. Открыто. Проникает куда-то слишком глубоко.

— Я хочу, чтобы ты знала. И… не осуждала её.

В голосе Леона твёрдость. Горячий посыл, что цепляет крюком моё сердце. И чудится мне: он знает. Откуда-то знает, что я собираюсь с ней встретиться. Буквально завтра. Он слишком много знает, но я уже не могу расспросить и заставить признаться. Я лишь смотрю в его глаза, не отрываясь, и слушаю своё ошалевшее, растревоженное, испуганное сердце.

52. Тая

Я твёрдо решилась на побег после разговора с Леоном. Я должна увидеть их легендарную маму, посмотреть на неё, поговорить. А потом уж буду думать, что делать со всем этим дальше.

Конечно, я испытывала муки совести. Наверное, я должна была обо всём рассказать Эдгару. Но о чём «обо всём»? Об откровениях Леона?.. Я не могла. Это слишком личный разговор. Если бы хотел, он бы сам всё поведал Эдгару. Однако не спешил. Не считал нужным. Может, я его понимала в какой-то мере: Эдгар ни разу не поговорил с братом. Возился с детьми. Вставал ночью. Мы нередко забирали детей в свою постель. Но Леон как был одинокой сломанной веткой, так и остался. Никто из нас не сделал ни шага, чтобы сблизиться с мальчиком.

Он мой ровесник. Но хочется называть его именно так. Наверное, потому, что он очень внешне похож на моего мужа. И, взвесив сейчас все «за» и «против», я не могла перебороть в себе мысль, что он ещё, по сути, ребёнок. Почти подросток. Я не чувствовала в нём взрослости. Может, потому, что рядом находилась зрелая и мужественная копия.

Я дала себе слово, что когда вернусь из поездки, то буду по-другому к нему относиться. Не стану отстраняться. Он как Марк и Настя, только старше. И почему бы ему не стать ближе к каждому из нас. Поговорю с Эдгаром. Может, он возьмёт Леона в свой офис. Хоть кем-нибудь. Или пристроит к знакомым, друзьям, коллегам. Да хоть санитаром к тому же татуированному киборгу. Пока лето, пусть заработает.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Эдгар приехал поздно. Усталый и злой. Не в духе. Почти не ел, хотя мы с Идой расстарались.

— Сядь! — рявкнул он, когда я металась, чтобы подсунуть ему самые вкусности. — Мне не нужна прислуга! Мне нужна жена!

В таких случаях лучше молчать. Я села рядом и, подперев голову кулаком, преданно следила за каждым его жестом, чем разозлила Эдгара ещё больше. Он в сердцах бросил вилку. Та, звякнув, упала на пол и, как живая, шмыгнула под стол. Недовольно гавкнул Че Гевара.