Какого года любовь - Уильямс Холли

Переезд к нему казался разумным шагом. Они поселились в Уэстборн-парке, в очаровательном, пусть слегка обшарпанном доме с полусгнившей деревянной террасой, выходившей на канал, которую Эл и Джонни привели в порядок, когда погода позволила, а Вайолет заставила горшками с растениями и развесила там купленные задешево гамаки. Но если какие‐то из проблем возвращение к совместной жизни ослабило, все‐таки оно не решило их все, на что втайне надеялась Вайолет. Шесть месяцев уже миновало, но все ей было не по себе, будто некий жизненно важный орган внутри оказался опутан тонкой металлической нитью.

И не только в ней было дело: она заметила, что и у Эла челюсть напряжена, сведена с тихим щелчком, и тем это видней, что волосы больше не болтаются у него вокруг плеч.

Кроме того, когда он на весь долгий день отбывал в редакцию “РоСт: ЛДН” на другом конце города или отправлялся в командировку, чтобы взять интервью или внедриться в какую‐нибудь контркультурную группировку, собирая материал для своих хваленых длиннющих статей, Вайолет находила дом слишком тихим. В “Матильде” она привыкла к вечному гвалту на слабом огне: дети в саду, кто‐то на повышенных тонах спорит, у Лили, когда она что‐то варит, Арита[28] слишком громко поет, в певческом кружке разучивают гармонии. И поневоле вспоминались те времена, когда Вайолет еще жила в Абергавенни: чайник всегда на плите, вечно кто‐то забежал поболтать, все помогают друг другу с детьми. Всегда вокруг женщины в основном. Забавно, но тесная веранда дома в патриархальном Абере была куда ближе к “Матильде”, чем тот более традиционный стиль жизни, на который она согласилась с Элом. Пустой, одинокий дом.

Но она обещала никого туда не водить и не водила.

Лишь изредка Вайолет забегала в “Матильду” провести ночь с Лили – и то больше, пожалуй, из извращенного чувства долга (еще бы, после всего шума, который она подняла!). Выезжая на конференции, могла воспользоваться преимуществом отдельной комнаты в чужом городе. И еще была у нее клевая мужеподобная тетка, которая раз в месяц приходила на толковища за право на аборт в Тоттенхэме, после чего Вайолет, случалось, жадно с ней целовалась. Но, в общем‐то, это все.

Тем не менее нельзя было не признать, что по сравнению с Элом она вела довольно бурную жизнь. И не странно ли: ведь на самом деле у него для того имелось куда больше возможностей. На вечеринках она видела, как девушки – женщины – зависают от того, что он там говорит, или даже буквально виснут у него на руке. И все же, когда они подставлялись для поцелуя, Эл вежливо отстранялся. Она посматривала на это со стороны и терялась, радоваться ей или чувствовать себя виноватой.

“А может, он предается разгулу, когда меня рядом нет?”, – спрашивала себя Вайолет. Но таинственным образом знала, что не предается.

Однажды, на открытии какой‐то галереи, он не видел, когда она пришла, и это было похоже на просмотр старого домашнего фильма: там был Эл, двигавшийся свободно и непринужденно, уверенность в каждом кивке, в каждом бесполом, ласковом похлопывании по плечу, Эл, который так проходил по комнате, что люди начинали лучше к себе относиться. Позже, поздоровавшись с ним, она отошла поздравить художника, а потом оглянулась на Эла и увидела, что он за ней наблюдает, и у нее перехватило дыхание: он весь как окостенел, закрылся и скрестил на груди руки. Когда они вернулись домой, она тут же набрала ванну и настояла, чтобы они приняли ее вместе. Устроилась позади, обхватила под мышками, прижала к себе и под плеск воды, молча, изо всех сил стала вливать в него из себя любовь.

Это был шок, потому что Вайолет думала – уговаривала себя, – что у них все‐таки выйдет. Эл выглядел устроенным, состоявшимся, и хотя “РоСт: ЛДН” денег не приносил, все равно вся затея выглядела и ощущалась успехом. Вечеринка по случаю выхода первого номера, устроенная на складе неподалеку от Кингс-Кросс, вошла в историю после того, как почтившая ее присутствием королевская особа, пусть и второго ряда, так разошлась, что прыгнула с Элом в надувной бассейн, и их при этом сфотографировали. Пресса это все освещала, “Гардиан” и “Тайм-аут” опубликовали очерки, посвященные Элу. Ему присылали билеты на все мыслимые концерты, спектакли и выставки, на все вечеринки, в любой ночной клуб.

Но мысль о том, что по‐настоящему он только тогда самим собой и бывает на этих концертах и выставках, когда ее рядом нет, вылущилась в ту ночь, взошла и вот уже не один месяц взрастает в голове Вайолет.

Она поплыла, чтобы сократить расстояние, вода казалась очень теплой теперь, когда полностью в нее погрузишься, и улыбнулась ему. И Эл расплылся в улыбке, в широкой, милой своей кособокой улыбке. Но все‐таки это она потянулась к нему, обхватила за шею, обвила ногами. В эти дни он редко делал к ней первый шаг.

Она была скользкой, как угорь, и Эл прогулялся руками по ее плавучему телу. Глаза их встретились, и столько между ними было всего, что даже невесомое это мгновенье казалось слишком значительным, чтобы его удержать.

Эл притянул ее к себе, прижал, но Вайолет мягко оттолкнулась и откинулась спиной в океан, держась за Эла ногами, ее волосы распались веером и плыли за ней, как водоросли. Оставив на поверхности только лицо, она смотрела в небо.

– Там одна, зато яркая звезда.

Эл изо всех сил работал ногами, чтобы им обоим быть на плаву, и надежно держал ее. Но, показав на небо, в движении Вайолет пахом прижалась к низу его живота и, дрогнув от привычного возбуждения, с усилием стала подтягиваться обратно, пока они не принялись целоваться, и оба ушли под воду, и вынырнули, захлебываясь и смехом, и соленой морской водой.

Однако к тому времени, как они вернулись домой, момент был упущен. Жили они в беленом деревенском домике с душем, по сути, краном, который торчал из стены наружу и, шипя, брызгал в кабинку, целомудрия ради огороженную просоленной плетеной сеткой. Вайолет ополоснулась и вышла, никак его не поманив, что, казалось, было обещано в море.

Эл понял, что ему слишком грустно, чтобы из‐за этого огорчиться. И тут поймал ее на том, что она наблюдает за ним, пока он одевается, и когда их глаза встретились, она улыбнулась ему так сердечно, что ужасная тяжесть прошла сквозь него и улеглась где‐то в ногах.

Он много раз спрашивал себя, поможет ли отпуск. Кто знает, вдруг заставит его передумать.

Теперь отпуск был на исходе.

К таверне они шли практически молча. На полпути Вайолет ласково взяла его за руку. Ее ладонь так правильно совпадала с его ладонью: такая маленькая в его длинных пальцах, но размером ровно такая, как нужно. Он сглотнул, удерживая жгучие слезы поглубже в горле, подальше от глаз. Почти вызревшая луна услужливо подсвечивала молочным светом длинное белое платье Вайолет, и цикады стрекотали, как в каком‐то старом романтическом фильме, и почему‐то счастливее, чем сейчас, в последние годы Эл не бывал, и, переполненный, он просто не знал, сумеет ли это вместить, не захлестнет ли его.

– Прекрасно выглядишь, – сказал он, когда они уселись за столик, который уже успели обжить, и, как всегда, заказали графин темно-желтой жидкости с некоторым осадком, больше похожей на сухой херес, чем на белое вино. В первое свое посещение немало по этому поводу похихикав и всячески питье обругав, теперь по обоюдному молчаливому согласию они выбирали его ежевечерне, это стало традицией.

– Ох, Эл, спасибо.

Комплимент застал Вайолет врасплох: уж очень формально он прозвучал, так, наверное, малознакомым девушкам говорят на первом свидании.

Когда принесли еду, Вайолет молча поделила рыбу, приготовленную на гриле, половину выложив на тарелку Элу, в то время как он делил салат и жареную картошку. В еде они придерживались компромисса, настолько близкого к вегетарианству, насколько это возможно на Крите. Подбежали две тощие кошки, которых они прикормили, и принялись виться у ног; первым же вечером Вайолет окрестила их Пердитой и Паулиной (“Что, «Зимняя сказка»? Без Шекспира никак нельзя?” – “Что ж я могу с этим поделать!”). Она бросила им кусочки на пол и только потом сама принялась за рыбу.