Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

В. Д. Бонч-Бруевичу в Литературный музей почти весь свой литературный и эпистолярный архив, в том числе и большинство писем С. Н.

Отец мой, Донат Порфирьевич Славнин, тоже, разумеется, коротко знал Сергея Николаевича, по юному возрасту своему относился к нему, как «послушник к наставнику, духовнику». С. Н., в свою очередь, очень любил его, воспринимая как «чадо возлюбленное». Когда отец в 1934–1936 годах работал в системе Главсевморпути у О. Ю. Шмидта, Сергей Николаевич опекал его, всячески поддерживал, регулярно писал П. П. Славнину и его жене Л. И. Славниной-Бирюковой о «трудах и заботах» сына[287]. <…> Геологическая служба, война и послевоенные служебные заботы больше не позволили отцу повидаться с Сергеем Николаевичем. Лишь в конце 1950 — начале 1960-х годов, уже после смерти деда, Донат Порфирьевич возобновил связи с Болшево — с Ириной Алексеевной Комиссаровой-Дурылиной. Ирина Алексеевна выслала отцу некоторые материалы о мемориальном комплексе С. Н., вышедшую в 1965 году его книгу о М. В. Нестерове. <…> Переписка, которую вели между собой Д. П. и И. А., была передана Д. П. Славниным в 1975 году в архив Томского областного краеведческого музея. В 1966 году Д. П. подарил Ирине Алексеевне экземпляр своей работы «Минувшее Томска в эскизах сибиряка». <…>

Замечательное письмо, написанное эзоповым языком, нашлось в эпистолярном фонде С. Н. Дурылина. <…> Прямой переписки Р. С. Ильин и С. Н. Дурылин избегали, боясь повредить друг другу и общим знакомым: оба ссыльные! Письма тот и другой пересылали через П. П. Славнина.

«Милый хозяин Тришки хвостатого и мудрого! Спасибо за письмо и ласку, в нем сущую. А я отвечаю не на него, а вот на какие сведения, полученные из Вашего града: „Безумно-Узкая встретила меня и спрашивает: `Вы слышали, И<льин> с ума сошел?` — `Те, кто говорит, сами без ума`, — ответил я“. Зря он мечет бисер перед свиньями. Это, к сожалению, не просто сцена из „Горя от ума“. …Загорецкие, Скалозубы, пр. здесь с геологическим и физическим образованием, и только Хлестова-дура без такой специальности, но с языком, болтающим по всем специальностям. Я не знаю, какие и где монологи произносил бедный Чацкий, но Чацкий всегда произносит их там и перед тем, перед кем и где их не нужно произносить: оттого он испытывает горе от ума. Я уверен, что эпиграф со скифами[288] имел самое решающее значение для объявления Чацкого № 2 сумасшедшим. Прочтя такой эпиграф, всем Загорецким-геологам выпадает счастье ограничиться одним его чтением и, не читая ни строки далее… просто воскликнуть громогласно: „С ума сошел!.. Геологов обозвал скифами, варварами… Заговариваться стал… Сейчас бросаться начнет“. Если уж не терпится Чацкому произносить монологи, то пусть он напишет о Блоке на бумаге и прочитает это Тришке, а тот помурлыкает ему ласково в ответ, пусть разыщет Мурку — и посвятит ее в тайны философские, в свою геософию („землемудрие“). …Следует не повторять „Горе от ума“ на Томской сцене. …Право, ему надо беседовать с Трифоном — и больше ни с кем, да с бумагой, да с электрической лампочкой. А от Узких… воздерживаться. Ах, какой он чудак, что не понимает этого!»

Отеческое предостережение Сергея Николаевича не помогло. Арест последовал.<…>

Нестеров Михаил Васильевич[289]

Дорогой Сергей Николаевич! Ваше ободряющее письмо получил, с добрым и благодарным чувством прочел его. Я люблю Ваши письма: в них, кроме их стиля, всегда изящного, литературно живого, я вижу Ваше лицо. Они ярко, полно отражают Вашу прекрасную душу, нежную, чувствительную, любящую, верную во всех случаях жизни. Таково и последнее Ваше письмо. Оно, как некий «бальзам» или как разговор с Ф. А. Гетье [врач], действует на меня успокоительно, утишает боли физические и душевные. Так действуют на меня Ваши послания. Вы — давний мой утешитель, Вы тот «Жалостник», который так хорошо Вами нарисован. Спасибо Вам. <…> Ирине прошу передать наш общий привет. Благодарю ее за ее милые письма, такие обстоятельные, толковые, благодарю за ее постоянные заботы о нами любимом Сергее Николаевиче. Мы часто вспоминаем обоих[290].

[Продолжение см. в главе «Киржач».]

Фальк Роберт Рафаилович

Дорогой друг, как я рад был получить от Вас весточку. Как многое Вам приходится переносить. Не хочу Вам ничего в утешенье писать. В одном только я уверен, что Вас так многие любят, и наверное, и в Томске есть люди, которым Вы стали так же нужны, как это часто по отношению к Вам бывает. <…> Целую Вас и обнимаю и каждый день Вас вспоминаю и благодарю за то доброе, которое Вы мне дали и так многим даете. <…> Через две недели я буду очень далеко отсюда. Получил командировку за границу на 6 месяцев. Собираюсь попасть в Париж. <…> Р. Ф.[291]

* * *

Милый и дорогой Сергей Николаевич. Сижу у Вашего брата и наскоро пишу, через полчаса отправляюсь в далекое путешествие. Хотя Вы так далеко живете, всегда есть ощущение, что Вы здесь, и каждый день, проходя мимо Вашего прежнего жилища, вспоминаю нашу последнюю встречу и Ваши такие теплые и образные стихи о Старой Москве.

Ваше несчастье такое большое, что не умею ничего Вам по этому поводу пожелать. Обнимаю Вас крепко и целую. Ваш Р.[292]

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Метнер Николай Карлович[293]

Дорогой, милый Сергей Николаевич!

Шлю Вам от всей души самый глубокий поклон за Вашу статью, ее посвящение и чудесное, дружеское письмо. Когда я получил Вашу книжку и письмо, я был так стеснен во времени, что мог бы ответить Вам лишь двумя словами — другими словами я должен был бы подавиться вызванными Вашей посылкой чувствами и мыслями. Итак, поверьте, дорогой Сергей Николаевич, это была не спокойная отсрочка ответа, а лихорадочное ожидание со дня на день возможности взяться за перо.

Если бы Вы знали, как подчас дико и одиноко чувствую я себя здесь, во Франции, то Вы поняли бы, какое значение может иметь для меня подобный Вашему привет с родины. Конечно, и везде на свете сейчас вспоминается тютчевская «Бессонница», но нигде так остро не переживается она мною, как здесь, во Франции. Только и забываешься каким-то сном, когда с головой погружаешься в работу. И вот представьте себе, как раз в день получения Вашего письма я был погружен в некий сон, именуемый «Элегией» Пушкина. «Упивался» ее «гармонией» и работал над выпеванием ее божественных стихов и лишь изредка пробуждался и, недоуменно озираясь, спрашивал себя, кому, собственно, я пою, и вдруг, раскрывая Ваше письмо, читаю: «И ведаю, мне будут наслажденья…» и т. д. Эта встреча несказанно обрадовала