Жизнь и творчество С М Дубнова - София Дубнова-Эрлих

Работа над мемуарами отвлекала от тягостных мыслей. Из Палестины регулярно приходили корректуры печатающейся там "Истории". "Май сияет во всей красе, пишет С. Дубнов И. Чериковеру - но какая-то тоска разлита в воздухе, тоска прощания ... Мои друзья в Палестине готовы предать меня херему за то, что не переселяюсь туда. Лет десять назад я бы поехал, теперь поздно ломать жизнь". Резигнацией проникнуты слова Иды Дубновой в краткой приписке: "тяжело думать, что придется покинуть наш приют ...".

Спустя некоторое время писатель сообщил друзьям, что (237) планы его определились: "Едем не в Цюрих, а в Ригу... Многое говорит за Ригу: ... среда не такая чужая, ближе к детям, советским и варшавским. Мы ведем здесь грустную жизнь, наружно тихую, но полную внутренних тревог. Тяжел этот переходный момент, это эмигрантское настроение. Друзья в Палестине удивлены моим нежеланием переселиться туда; они не понимают, что в наши годы менять климат, язык и весь строй жизни значило бы подорвать остаток сил, все-таки для чего-то нужных... Пописываю (именно: не пишу систематически) воспоминания. Добрался уже до 1908 года... Буду писать дальше. Иначе очумеешь от ежедневных газет и ужасных атмосферических влияний". Эти письма, написанные по-русски (переписка с Чериковерами обычно велась по-еврейски), отличаются несвойственной их автору осторожностью, вызванной цензурными условиями.

Стояли прозрачные, нежаркие летние дни, налитые до краев медовым ароматом цветущих лип. Опять, как в начале двадцатых годов, писатель совершал одинокие прощальные прогулки по тихим улицам-аллеям. Много было пережито и передумано в этой обстановке; много задушевных бесед велось на скамейке парка возле пестрой цветочной клумбы. Теперь все это принадлежало прошлому. Кругом шумел чужой, злобный, враждебный город, наводненный коричневыми батальонами.

В августе Дубновы покинули Берлин. Тонущее в зелени предместье Риги, где они нашли временный приют, напоминало оставленный ими уголок, и писатель решил там поселиться. Квартира в белой двухэтажной вилле тоже понравилась ему сходством с берлинской. Некоторый недостаток комфорта с избытком искупала настоящая близость к природе: прямо в окна кабинета глядела зеленая стена леса. Вновь овеял писателя своим дыханием родной север, суровый и нежный, со мхами и вересками, с легкой изморозью по утрам и влажным, бодрящим балтийским ветром.

Знакомыми показались и люди, окружившие гостей заботой и вниманием; среди них С. Дубнов встретил не мало единомышленников. Местная еврейская жизнь носила отпечаток провинциальности, но в ней чувствовалась целеустремленность, инициатива, национальный пафос. Проповедник автономизма имел возможность убедиться воочию в плодотворности гарантированной законом автономии: за короткое время в маленькой стране (238) создана была усилиями общественников-энтузиастов сеть школ разного типа, постоянный еврейский театр, пресса. Теперь, однако, этим достижениям грозила опасность: под влиянием поветрия с запада в Латвии усиливался шовинизм и антисемитизм. Писатель, бежавший от гитлеризма, испытывал тревогу за судьбу страны, давшей ему приют; он делился своими опасениями с женой, но тяжело больная женщина уже слабо воспринимала окружающую действительность. Ее не радовали краски северного пейзажа, не волновали рассказы посетителей; все безнадежнее погружалась она в трясину недуга. После переезда на новую квартиру она почти перестала двигаться и целые дни проводила в глубоком кресле, безучастно перебирая восковыми пальцами страницы лежащей на коленях книги.

Приведя в порядок свой архив и библиотеку, С. Дубнов вернулся после долгого перерыва к рукописям и корректурам. "... Я уже приступил к обычным работам, - пишет он Чериковерам в конце сентября: - но не сетую на частых посетителей из города ... Что ни говори - свой круг, свои люди, ткущие дальше нить нашей русско-еврейской традиции. Я на каждом шагу чувствую эту живую связь с моим былым читателем, и сейчас, в атмосфере воспоминаний, мне это очень дорого ... Я возобновил мемуары, но часто меня отвлекают другие работы (редактирование переводов и пр.)".

Связь с миром и близкими людьми поддерживала переписка, дружеская и деловая, более оживленная, чем когда-либо. Писатель систематически читал корректуры своих книг, выходивших заграницей. Крупное французское издательство выпустило "Новейшую Историю"; первые тома "Всемирной Истории" печатались в Палестине. С. Дубнов сам предпринял новое издание учебника, вышедшего в Берлине в 1932 году, и добавил к прежнему тексту заключительную главу. "Я очень много работаю - сообщал он И. Чериковеру, которого привык посвящать во все подробности своей литературной деятельности: ... в голове роятся планы публицистические... Я впал бы ... в меланхолию, если бы не любимая работа и та поэзия мысли в уединении, которая спасала мой дух в самые трудные минуты жизни. Смотрю даже с философским спокойствием на нынешнее мировое безумие и (239) думаю только, доживет ли наше поколение до конца этой эпидемии" ...".

Суровая снежная зима отрезала Лесной Парк от города. Лес утонул в сугробах. С. Дубнов работал над мемуарами; вставали в памяти метельные зимы прошлого, и эта новая казалась их прямым продолжением. В уединенном доме царила тишина, нарушавшаяся только воем ветра в трубе. Откладывая в сторону рукопись, писатель входил на цыпочках в спальню, и всякий раз у него сжималось сердце: безысходная резигнация глядела из глубоко запавших глаз больной. Ставшее почти невесомым тело утратило волю к жизни: казалось, усталость, которую Ида Дубнова мужественно преодолевала в течение целого рядадесяти-летий, легла теперь всей своей тяжестью на бессильные плечи. Домашний врач пришел к убеждению, что скрывать правду бесцельно: он высказал то, о чем окружающие давно догадывались сами - что операция немыслима, положение пациентки безнадежно, и дни ее сочтены. Решено было перевезти ее в больницу.

Потянулись недели медленной агонии в белой больничной комнате. Больная, одурманенная наркотическими средствами, часто теряла сознание; в угасающем мозгу жило одно желание - повидать детей. Приехать смогла только старшая дочь; сын Яков и дочь Ольга, жившие в России, не добились разрешения на отъезд. Последнюю неделю своей жизни Ида Дубнова провела в дремоте; иногда черты ее лица, обугленные страданием, вдруг мягчели, запекшиеся губы шевелились в полузабытьи и что-то шептали; слов нельзя было разобрать, но было ясно больная разговаривала с детьми. Смерть, наступившая во сне, преобразила ее: разгладились глубокие морщины, бороздившие лоб и щеки, и то тихое, целомудренное, девичье, что было сутью ее натуры, проступило в неподвижном облике. В маленьком синагогальном приделе она лежала строгая, бледно восковая, с тонко очерченным профилем, удивительно похожая на снимок, сделанный в молодые годы.

Ее хоронили 23 января - в морозный солнечный полдень. На кладбище собрались чужие люди; в этом городе, куда она приехала умирать, у нее почти не было друзей. Сдержанную речь произнес раввин, торжественно прозвучала заупокойная (240) молитва, и в чужую холодную землю опущен был маленький, легкий гроб...

Вернувшись с кладбища, писатель слег: организм не выдержал напряжения последних дней. Тишину опустевшей квартиры нарушали время от времени осторожные звонки; заглядывали участливые соседи, приезжали посетители из города пожать руку, выразить соболезнование. Особенно частым гостем был недавно приехавший из Германии Даниил Чарный. Тихим голосом рассказывал он политические и литературные новости, а иногда просто подолгу молча сидел возле кровати больного. Долгие часы отец и дочь проводили теперь наедине, беседуя вполголоса, вспоминая былое - людей, города, любимые стихи ... Вероятно, никогда еще их близость не была такой полной, как в эти зимние дни в лесной глуши. Незадолго до отъезда дочери писатель вынул из большой картонной папки конверт с четкой надписью "только для семьи" и прочел ей отрывки из дневника, носившие личный характер, и главу из автобиографии, не предназначенную для печати.

На следующий день дочь не застала отца на обычном месте - в кресле возле столика с газетами. Он сидел за письменным столом; перед ним лежала рукопись, испещренная поправками и заметками на полях. В раздумьи напевал он вполголоса свою любимую хасидскую мелодию, и взгляд его казался сосредоточенным и твердым, как всегда. Он вернулся к работе.

Каждое утро заснеженный почтальон выбрасывал из портфеля вороха корреспонденции. Письма приходили с разных сторон, от старых и новых друзей и знакомых, до которых дошла весть о смерти Иды Дубновой. Писателя трогало искреннее горе немногих, которые сумели близко подойти к сдержанной, замкнутой женщине и оценить цельность ее натуры, ее молчаливое мужество, ее застенчивую душевную теплоту. Теперь к их скорби примешивалась тревога за ее долголетнего спутника, оставшегося на склоне лет одиноким в чужой стране.