Жизнь и творчество С М Дубнова - София Дубнова-Эрлих

Отдав дань личным воспоминаниям, писатель погрузился в работу над историей хасидизма; из ящиков были извлечены пыльные, пожелтевшие манускрипты. С волнением вглядывался он в (219) письмена, в которых звучал голос веков. Потомок поколений миснагидов, сохранивший верность Спенсеру и Миллю, не был в состоянии противостоять странному обаянию мистического движения, родившегося в народных недрах в годы испытаний. Работать приходилось над новым, неисследованным материалом. "Я должен был - пишет он во вступлении к еврейскому изданию, которое печаталось в Вильне почти одновременно с оригиналом, - собирать строительный материал, копать песок, месить глину, лепить кирпичи и потом строить по определенному архитектурному плану. Я использовал всю хасидскую литературу, как догматическую, так и легендарную, стараясь найти систему в путанице различных хасидских "учений" и обнаружить зерна истины в наивных народных преданиях. Проверки данных я искал в дошедших до нас материалах из миснагидской литературы. . . Таким образом, я имел возможность привести статику хасидизма в связь с динамикой ... ".

После того, как пионер-энтузиаст своими первыми статьями в "Восходе" расчистил путь для исследователей, стали появляться монографии о хасидизме, систематизировавшие обширный легендарный и исторический материал. С. Дубнов особенно ценил работы М. Бубера, тонко стилизовавшего хасидские легенды и афоризмы цадиков. Новые исследования не шли, однако, дальше обработки сырого материала. Их авторам удалось опровергнуть воспитанное Гаскалой поверхностное представление о хасидизме, как об очаге невежества и реакции; но изображение исторического процесса не входило в их задачу. С. Дубнов впервые подошел к хасидизму, как к динамическому народному движению, и указал на его социальные корни. "Главная цель моей книги - писал он - в том, чтобы включить хасидское движение в цепь событий еврейской истории, осветить его социальные истоки и последствия, найти для него место в развитии нашей культуры. Я довел историю до 1815 г., до того момента, когда завершается полоса борьбы между хасидизмом и раввинизмом и начинается борьба между хасидизмом и Гаскалой. В эту пору кончается творческий период хасидизма, и движение целиком перерождается в практический цадикизм... Это начало эпохи упадка".

Перед автором стояла двоякая задача. Установление идеологического генезиса хасидизма определяло место этого движения (220) в процессе духовного развития еврейства; анализ социальных условий вдвигал его в рамки определенной эпохи. Борьба между хасидизмом и раввинизмом выступила в этом освещении, как позднейшая форма той распри между персональным и национальным началом, которая проходит через всю историю народа, то разгораясь, то затихая. Кульминационным ее пунктом С. Дубнов считал возникновение христианства, выросшего из эссейства и провозгласившего примат личности над обществом, человека над нацией. В переломную эпоху руководителями народа оказались фарисеи и их наследники творцы Талмуда; но надолго заглохшая распря вспыхнула в середине 18-го столетия, когда крушение мессианских чаяний, гайдамацкие погромы, кровавые наветы, нищета и бесправие довели огромные массы восточного еврейства до отчаяния. Из этого тупика не давали выхода ни ритуал, ни талмудическая премудрость, ни доступные только посвященным мистические формулы каббалы. Тогда в народных низах возникло могучее и своеобразное религиозное движение. "Хасидизм - пишет С. Дубнов - не был реформацией, затрагивающей основы религии и ее ответвления;

не веру, а суть религиозного credo стремился он преобразовать, когда ставил чувство выше разума, слияние с Богом - выше познания Бога, правду сердца выше книжной правды". Это движение впитало в себя элементы каббалистической мистики, приблизив ее к уровню среднего человека. В мрачную переходную эпоху оно подняло самочувствие загнанного еврея, создав ощущение внутренней свободы в атмосфере внешнего гнета.

С. Дубнов различал в истории хасидизма четыре периода:

1) эпоха возникновения движения, возглавленного Бештом, и первых столкновений с раввинизмом (1740-1781), 2) период роста хасидизма в восточной Европе, образования династий цадиков и окончательного раскола (1782-1815), 3) период укрепления цадикизма и борьбы с Гаскалой (1815-1870) и 4) период упадка движения. С особенным воодушевлением писались те главы, в которых выступает овеянный лирической дымкой образ Бешта или драматическая фигура виленского гаона. Это воодушевление превратило научный труд, испещренный подстрочными примечаниями и цитатами, в многоактную историческую драму, за которой читатель следит, не переводя дыхания.

(221)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ

Есть в осени первоначальной

Короткая, но дивная пора . . .

Ф. Тютчев.

Осень жизни не всегда бывает периодом упадка сил: людям большого душевного горения часто в поздние годы дается особенная широта и ясность мысли. С. Дубнов недаром любил повторять тютчевское стихотворение о хрустальной, прозрачной осени: он принадлежал к тем избранникам, которым судьба дарит на закате дней "короткую, но дивную пору" спокойной, уверенной в себе зрелости. В эту пору окончательно оформилось и отвердело то, что годами бродило в сознании; улеглись душевные бури; исчезли колебания, сомнения, боязнь, что не удастся довести до конца намеченные планы; перестали мучить материальные заботы. Писатель созерцал теперь былые годы сквозь прозрачный туман: лирическая умиленность обволакивала образы прошлого и неудержимо влекла к воспоминаниям.

С особенным чувством, вспоминал С. Дубнов одесский период своей жизни. Он вел регулярно переписку со старыми друзьями, переселившимися в Палестину. В последнее время письма проникнуты были тревогой: здоровье Ахад-Гаама заметно ухудшалось. Сам Ахад-Гаам писал редко; в 1927 г. пришла весть об его смерти. С. Дубнов на время прервал работу; ему захотелось вглядеться в минувшее, мысленно воскресить путь многолетней дружбы. Под впечатлением утраты он осознал яснее, чем когда бы то ни было, всю глубину и плодотворность интеллектуального общения с идейным соратником-противником, все своеобразие (222) дружбы, которой принципиальные расхождения, казалось, только придавали эмоциональную напряженность.

Справляя поминки, писатель перебирал сохранившиеся письма и старые журналы. Он перечитывал строки, написанные Ахад-Гаамом в начале их знакомства, в связи с полемикой о западно-европейском еврействе. "Не скрою, - писал тогда редактор "Гашилоаха" - что мне дороги духовные националисты - такие, какие есть. Важно ведь не единодушие в практической деятельности, а общность духовных корней, ... ибо это создает самую интимную и прочную связь". С. Дубнов в ряде статей настаивал на том, что противоречие между духовным национализмом и духовным сионизмом только кажущееся; Ахад-Гаам не всегда с этим соглашался, но и в личных беседах, и в переписке с трогательной настойчивостью подчеркивал не то, что разобщало друзей, а то, что соединяло. Одним из главных пунктов расхождения был вопрос о языке; формула "равноправие трех языков" была неприемлема для мыслящего абстракциями, прямолинейного теоретика сионизма. Характерно, что к "жаргону" Ахад-Гаам относился более нетерпимо, чем к русскому языку. Особенно бурно разгорелся спор после черновицкой конференции. Летом 1909 г. Ахад-Гаам с горечью пишет:

"Меня не удивило то, что Вы пишете ... о жаргоне. Это ведь прямой вывод из теории автономизма. Без жаргона у нас нет национального разговорного языка, а какая уж тут автономия без школ с преподаванием на национальном языке? Простите за откровенность: я уверен, что в глубине души Вы относитесь к жаргону не лучше моего ... Но автономизм обязывает". После появления в "Еврейском Мире" статьи В. Медема, излагающей суть культурно-национальной автономии, Ахад-Гаам предостерегает С. Дубнова, редактировавшего журнал: "Вы должны понять, куда это нас может завести. Ведь логически он прав: если жаргон является основой нашей национальной жизни, то имеется не единый народ, а много народов ... Я хочу напомнить, что уже двадцать лет назад я предвидел опасность распадения нации, но... пришел к другим выводам. Вот в чем заключается разница между еврейством "древнееврейским" и жаргонным..."

В письмах, которые перечитывал С. Дубнов, часто высказывалось сожаление по поводу того, что издание (223) "Истории хасидизма" откладывается с году на год. В 1908 г. Ахад-Гаам взволнованно писал: "Вы поймете, как обрадовало меня известие, что Ваш новый труд будет одновременно печататься по-русски и по-древнееврейски. Я понял это так, что по-древнееврейски Вы будете писать сами, не полагаясь на переводчика, который едва ли сумеет передать Ваш стиль. Сообщите, так ли это: ведь день, когда выйдет эта... книга, будет праздником для нашей злосчастной литературы". Спустя много лет, в 1917 г. он возвращается к той же теме: "... Я повторяю: внесите хоть одну эту книгу в сокровищницу национальной литературы, и Вы убедитесь, что она переживет все Ваши труды, написанные на чужом языке. Разве Вы сами не видите, какова судьба нашей литературы на чужих языках? Вы скажете, что книгу можно перевести, но, зная Ваш стиль, я не сомневаюсь, что именно труд, написанный Вами по-древнееврейски, увековечит Ваше имя.. . Перевод, даже самый точный, обычно передает лишь содержание литературного произведения, а не дух ..."