Жизнь и творчество С М Дубнова - София Дубнова-Эрлих

На следующий день дочь не застала отца на обычном месте - в кресле возле столика с газетами. Он сидел за письменным столом; перед ним лежала рукопись, испещренная поправками и заметками на полях. В раздумьи напевал он вполголоса свою любимую хасидскую мелодию, и взгляд его казался сосредоточенным и твердым, как всегда. Он вернулся к работе.

Каждое утро заснеженный почтальон выбрасывал из портфеля вороха корреспонденции. Письма приходили с разных сторон, от старых и новых друзей и знакомых, до которых дошла весть о смерти Иды Дубновой. Писателя трогало искреннее горе немногих, которые сумели близко подойти к сдержанной, замкнутой женщине и оценить цельность ее натуры, ее молчаливое мужество, ее застенчивую душевную теплоту. Теперь к их скорби примешивалась тревога за ее долголетнего спутника, оставшегося на склоне лет одиноким в чужой стране.

С. Дубнов не скрывал от своих постоянных корреспондентов, что преодоление одиночества дается ему не легко. "Работаю еще усерднее прежнего, - пишет он в марте 1934 года - в этом для меня единственное спасение". В письмах этого периода он часто предается воспоминаниям о Берлине.

(241) Весной 1934 года первый том мемуаров был закончен и сдан в печать. Одновременно готовилось издание книги в Палестине. Писатель ждал появления своей автобиографии с непривычным волнением: эта книга, в которой нашли исход таившиеся под спудом порывы юности, занимала особое место в длинном ряду его трудов. Было время, когда самоучка, потрясенный знакомством с мировой литературой, возмечтал о художественном творчестве. Эти мечты остались неосуществленными: повесть, которую он писал с большим увлечением, оказалась неудачной, а робкие стихотворные опыты пришлось навсегда схоронить в черновых тетрадях. Но тоска юных лет не угасла: сквозь ткань публицистики нередко пробивалось лирическое волнение, придавая фразе особый ритм, а в отрывках исторического повествования чувствовалось тяготение к роману. Заботясь о выдержанности научного стиля, историк в последней редакции устранял некоторые чужеродные элементы; только в интимных фрагментах автобиографии он дал волю тайным порывам, и образы, таившиеся под спудом, хлынули обильным потоком ...

Первые главы "Книги Жизни" написаны были в начале двадцатых годов, когда автор их пытался найти в прошлом убежище от бурь современности. Эта потребность с новой силой возникла почти пятнадцать лет спустя, в дни, когда заканчивался первый том. Погружение в прошлое помогало преодолеть и тоску одиночества, и депрессию, вызванную политической обстановкой. Отсталая, убогая Латвия переживала тяжелый политический кризис. Ни государственная независимость, ни демократический строй не имели в ее почве глубоких корней. Победа гитлеризма в соседней Германии предопределила ее судьбу, и когда в мае 1934 года честолюбивый крестьянский сын, представитель консервативных элементов деревни, отменил демократическую конституцию, страна не шелохнулась. Доморощенный кулацкий фашизм маленькой Латвии не обладал ни динамизмом, ни кровожадным пафосом национал-социализма; местный антисемитизм, выросший из экономической конкуренции, не носил, по крайней мере, на первых порах, погромного характера. Но лозунг "Латвия для латышей" был достаточно выразителен. На прогрессивную еврейскую общественность диктатура обрушила наиболее тяжелые удары.

(242) С болью в сердце созерцал писатель-демократ новую победу реакции. Его посетители горько жаловались на преследования, которым подвергались еврейские народные школы. Независимая пресса доживала последние дни; в начале лета власти закрыли газету "Фриморген", в которой С. Дубнов время от времени помещал статьи. Круг знакомых редел; одним из первых уехал Даниил Чарный. Однажды беседу друзей в залитом солнцем кабинете прервал резкий телефонный звонок: Д. Чарного вызывали домой. Неожиданные гости, оказавшиеся агентами тайной полиции, предъявили ему приказ немедленно покинуть Латвию. Спустя несколько дней С. Дубнов писал изгнаннику в Париж: "Так нам и не удалось попрощаться... Я чувствую себя совершенно осиротевшим в раю Лесного Парка. Май в полном цвету. Я одиноко брожу по лесу и предаюсь размышлениям. Хорошо, что русские корректуры отнимают столько времени". В следующем письме, датированным 9 июня, писатель развивает свою обычную тему: единственное лекарство от меланхолии - неустанная работа. "Я сам принимаю - признается он - поистине лошадиные дозы этого лекарства. Приходится читать три корректуры книги, состоящей из двадцати шести листов".

Далекие друзья писателя с тревогой следили за событиями в Прибалтике: они сознавали, что новое гнездо построено на непрочном фундаменте. В переписке снова выдвигается на первое место тема эмиграции. Чериковеры отстаивали свой прежний план; дочь и зять убеждали С. Дубнова переехать в Польшу и поселиться в дачном поселке под Варшавой; сотрудники "Иво" (Еврейский Научный Институт) заявляли, что место историка - в старейшем центре еврейской культуры. Сам он колебался: странствия утомили его. "Я охотнее путешествую во времени, чем в пространстве" - признавался он в письмах.

Первый том "Книги Жизни" вышел в июне. Надпись на заглавном листе гласила: "Памяти Иды, спутницы моей жизни в течение полувека". Писатель чувствовал: настоящий памятник долголетней подруге - не серая плита на пустынном кладбище, а книга, в которой она неизменно присутствует, хотя имя ее упоминается на немногих страницах...

(243) В июле С. Дубнов уехал на отдых в курорт Друскеники, находящийся на границе Польши и Литвы; там проводила лето семья дочери. Потекли прозрачные дни, напоенные ароматом разогретой хвои; хорошо было смотреть с обрыва над быстрым Неманом на зеленую заречную луговину и слушать, как медленной струйкой стекает в закат напев пастушьей свирели. Радовала отшельника и атмосфера семьи: внуки, чье детство прошло на его глазах, были его любимцами; с зятем, Генрихом Эрлихом, его связывала крепкая дружба. Несмотря на различие воззрений, у них было много общего - требовательный идеализм, бескомпромиссность, спокойное мужество. В спорах они редко переступали ту грань, за которой начинается личное раздражение.

Обратный путь из Друскеник лежал через Вильну. С волнением шагал писатель по узким тротуарам знакомых причудливо переплетающихся переулков: судьба снова привела его в старинный город, очарования которого не нарушало ни убожество, ни грошовая рыночная суета. Как и в былые годы, здесь чувствовалась напряженная внутренняя жизнь, но содержание ее стало иным: место отвлеченных рассуждений о национальной культуре заняла живая культурная работа. Неделя, которую С. Дубнов провел в литовском Иерусалиме, прошла как в чаду: посещения школ сменялись совещаниями в Научном Институте, а в промежуточные часы не было конца встречам и беседам. С большим интересом приглядывался он к новым людям учителям, журналистам, аспирантам Иво, врачам-общественникам; всех их отличала одна черта - органическая связь с народными массами. Споры с ассимиляторами, в которые столько пыла вкладывал когда-то автор "Писем", почти умолкли; слово "жаргон" стало досадным анахронизмом; повсюду звучал отчетливый, певучий виленский идиш, язык дома и школы, научных рефератов и детских игр.

Возвратясь в Ригу, С. Дубнов пытался подвести итог впечатлениям. "Поездкой в Польшу я остался доволен - писал он Я. Лещинскому: ... я приглядывался к миру, с которым расстался 28 лет назад... Немало нужды и забот, но, сколько активности, готовности к борьбе, даже самопожертвования (например, в школьном деле!). Я посетил в Вильне школы различных (244) направлений и видел, что здесь просто спасают от гибели детей, живущих в обстановке самого потрясающего убожества, и помогают им стать людьми. Иво - это тоже островок культуры среди моря нищеты".

Непосредственное соприкосновение с коллективом научных работников-энтузиастов заставило писателя еще сильнее ощутить свою связь с ними. Будущность Иво становится одной из постоянных его забот; он мечтает о том, чтобы эта еврейская академия стала главным очагом культуры в диаспоре. В письмах к друзьям С. Дубнов строит планы создания ряда исследовательских семинаров. Он изъявляет готовность ежегодно на два месяца ездить в Вильну для руководства историческим кружком. Окончательно переселиться в Польшу писатель однако не решается: его пугает атмосфера ожесточенных партийных раздоров. "Это нарушило бы - пишет он 26-го сентября - весь план последних лет моей жизни, которые должны быть посвящены подведению итогов". Обстановка уединения в лесной глуши кажется ему наиболее подходящей для завершения жизненной задачи.

Жить настоящим отшельником С. Дубнову было нелегко: в нем сильна была тяга к людям, к общественности. Кладбищенская тишина Латвии, особенно поражавшая по контрасту с кипучей Вильной, давила его. За последние месяцы в стране были уничтожены остатки демократии; оппозиция ушла в подполье или в эмиграцию. Еврейские культурные организации подверглись разгрому; покровительством властей пользовалась только консервативная Агуда. Горько сетовал С. Дубнов на отсутствие свободы слова и убеждал друзей, находившихся заграницей, протестовать в печати против преступлений нового режима.