По лезвию судьбы - Алина Савельева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока я подвисал, Екатерина — ну а как еще назвать женщину со стеком в руке? — ходила по комнате, с любопытством разглядывая все, размахивая нехитрым аксессуаром. А я с трудом сдерживал смех, глядя на эту маленькую развратницу.
— Помочь? — не выдержал я, когда она нашла «Бабочку».
— Не-а. Прочитал, что тебе написала Лика?
Вроде и обычный вопрос, но в голову, как змеи, поползли опять невеселые мысли.
— Катюш, а ты сюда пришла, потому что тебя подружки надоумили?
— Я не знаю. Они все время говорили, что я такая же, как все. Что это все неправда, что люди вешают нам ярлыки только потому, что мы унаследовали гены своих родителей. Что в вашем мире я могу быть на равных с другими.
— Он такой же наш, как и твой. Чего ты боишься, Катюш?
— Что мои дети родятся нездоровыми, — застыв как статуя, тихо сказала Катя.
— И что? Не любить их, что ли, из-за этого? Мы их вылечим, здоровей меня будут. Не прокатила отмазка, дальше.
— То есть тебя не пугает это?
— Катя, ты такая еще глупенькая. А тебя ленты не пугают?
— Не очень. Ты же не вколол мне галоперидол, — пожала плечами Катя, а я, подобрав челюсть, попросил:
— Катя, а расскажи, как ты жила в детском доме. Я и сам все знаю, но лучше сама расскажи.
— Не хочу, — насупилась Катюша, я не выдержал и, усадив на колени, прижал этого котенка, прошедшего ад и сохранившего в себе больше человечности и добра, чем многие, жившие спокойной сытой жизнью. Похлюпав носом, Катя все же решилась:
— В детском доме живут по своим законам и понятиям. Мы мало понимали, как живут в нормальном мире, только со слов детей, попадавших к нам, когда были уже немаленькие. Но и то не представляли, как тут жить. У нас дрались не до разбитого носа, а до сломанной руки, ноги, ребер. Иногда стенкой на стенку. Если не слушаешься воспиталок, то они говорят старшакам, кого поставить на место — ночью. Примерно каждый второй попадал в психушку. Иногда сами не выдерживали, но чаще, когда за то, что шли против воспиталок и старшаков, им связывали руки и вкалывали галоперидол, потом уже отправляли в психушку. Часто могли связать на всю ночь, от этого затекало и немело все до невыносимой боли, как будто все горит огнем, но пошевелиться не можешь.
Картинками в моей голове этот нечеловеческий беспредел парализовал, леденящими щупальцами оплетая с головы до ног, и втыкал в сердце нож по самую рукоятку. Чем больше Катя рассказывала о себе, тем отвратительнее я себя чувствовал. За все, что говорил ей, за все, что о ней думал.
— Меня почти не трогали, потому что много гематом оставалось, а я же на учете была в больнице. За мной постоянно наблюдали врачи и осматривали. Но я и сама не особо задира, я тихоня. А вот Лерке поначалу сильно доставалось, она дерзкая слишком. Но потом все поменялось, и нашу восьмерку вообще никто не трогал. Мы так и не поняли почему.
— Катюш, прости меня, — собирая слезы с бледных щек и красного носика, попросил я.
— За что? — округлила заплаканные глаза Катя.
— Я обижал тебя. Но не со зла. Дурак прост…
— Обижал? Да ты сделал для меня столько, что мне за всю жизнь не рассчитаться! Ты самый добрый на свете, хоть и шифруешься под монстра. Но я тебя раскусила.
— Неужели? — улыбнулся я моей мисс Марпл.
— Я сначала тоже думала, что ты самый заносчивый и злой на свете. Но потом увидела, какой ты настоящий, Медвежаец! И я знаю, что ты пожертвовал карьерой ради помощи Саве. И рисковал жизнью из-за Ника. И вообще, ты всегда всем помогаешь просто так, даже в ущерб своим интересам.
— Это ничего не значит. Просто у меня раньше не было смысла в своей жизни, Катя.
— А что тебе написала Лика?
— Катя, мне не до записок. Меня сейчас моя женщина интересует и волнует, гуляя в моей футболке, с аппетитным голым задом.
— Ты мое платье порвал, в чем мне еще гулять?
— Не отвлекайся. Что значит, я тебе не показал настоящего монстра? Ты не заметила, что это необычно? С веревками, то есть с лентами.
— Рвать платье показалось… странным. И мне его очень жалко. А с лентами — это необычно? — заинтересованно осматривается Катя, находя глазами место лайт-версии моих игр и разбросанные вокруг полоски ткани.
— Смотря для кого. Для отъявленных моралистов, наверно, необычно. Для остальных — ничего удивительного, даже если сами не пробовали. А для тебя?
— Ты же в курсе, что я еще не очень опытная, — пожала плечами Катя, но хитринку в глазах спрятать не успела, маленькая, а уже пытается мной вертеть. И мне это нравится. Особенно, что неопытная.
— Я заметил. Царапаешься еще вот, например…
— А что нельзя? А почему?
— Э-э-э… Ну… это меня отвлекает. Понимаешь?
— Ну, наверное… мне же пока не с кем сравнить.
— Катюша! Я тебя сейчас навсегда тут привяжу! Я тебе заранее могу сказать — я несравненный!
— Я догадалась почему. Ты не любишь царапки, потому что кожа чувствительная. А что еще нельзя?
— Все остальное можно.
Вместо ожидаемых: «Ур-рра-а! Побежали скорее в ЗАГС!», Катя занервничала опять, и, встав с моих коленей, начала бродить по комнате, на автомате хватая все подряд и смотря сквозь предметы, ставить обратно. Интересное применение игрушкам, такого равнодушия они еще не видели.
— Максим, ты подсознательно так считаешь, раз ты такое про меня говорил…
— Катя, о себе я говорил такое в миллиард раз больше. Это тебе надо переживать, что придется провести со мной всю жизнь.
— Вот! Ты опять это делаешь! — выставив руку вперёд, как мушкетер со стеком вместо шпаги, воскликнула Катя. — Ты опять хочешь меня обмануть?
Зрелище было невероятно забавным: вчерашняя девственница с БДСМ-аксессуаром грозит мне интимной расправой.
— А что ты сейчас хочешь? — поинтересовался, кусая губы, чтобы не ржать.
— Ты не ответил, Медвежаец.
— Ты тоже.
— Я первая спросила!
— Какой же ты еще ребенок, Катя! Нашлепать бы тебе по заднице!
— Только если не
