Макей и его хлопцы - Александр Кузнецов

— Светлана, — шептала она, прижимаясь к её щёчкам губами.

Подошёл Макей. Он взял у неё трупик девочки и сказал тихим, проникновенным голосом:

— Пойдём, Маша. Вон мать что‑то кличет тебя.

И он увлёк её от страшного места.

Миценко побежал в сарай, где были заперты женщины. Там он нашёл Наташу, забившуюся в угол и дрожавшую от страха.

— Наташа! — позвал он её, — Пойдём домой. Там мама пришла.

Девочка доверчиво пошла за ним.

В хате Марии Степановны было пустынно, неуютно. Макей ходил по комнате, попыхивая трубочкой. Мария Степановна сидела за столом молчаливая. Мать её, на против, как‑то вдруг оживилась и суетливо всё рассказывала о том, как к ним пришли немцы, как стреляли в них и как, заперев женщин и детей в сарае, допрашивали. Сколько они пережили страху!

— Зашёл к нам в сарай начальник, высоченный–высоченный! Стал нас дознавать: «кто у вас на вёске коммунисты, кто комсомольцы?» Поверишь ли, Макеюшка, мы стояли ни на том свете, ни на этом. Сердце коробом вело.

— Ну, а как отец?

— Что отец? Всех их, мужчин‑то, загнали на ветрянку и запалили. Там и Севастьян, отец твой, царствие небесное ему, сгорел. Больно, чай, было, — добавила она с какой‑то простодушной наивностью и, охая, побежала зачем‑то в чуланчик.

— Ну, Маша, — обратился Макей к Марии Степановне, — я пошёл. Надо управиться с похоронами. А у нас много ли? — спросил он об убитых партизанах.

— Трое, да человека четыре ранено, — сказала Мария Степановна. — Я тоже пойду.

Они шли по родной деревне и одни и те же чувства волновали обоих. Какой замечательный уголок превращён в развалины! Клуб совсем изуродован и крыши уже нет. Колхозный двор развален. От стен его осталась лишь груда саманов, да одиноко, с жутким упрёком и осуждением кому‑то вперил в небо свой дубовый перст журавль колодца. Кошка, дико озираясь, пробежала и скрылась в развалинах. А вот и ветряная мельница, вернее груда дымящегося пепелища. Партизаны по чьему-то указанию заливали огонь и извлекали из головешек то, что отдаленно напоминало останки людей. Сильно чадило и пахло сожжённым мясом. Тут и отец. Жаль его, погибшего такой мученической смертью. «Дорого заплатят немцы за это. За твои муки, отец. Пепел твоего праха стучит в мое сердце, зовёт к мести».

Макей сказал Миценко, чтобы всех похоронили в очной могиле, что к началу похорон он придёт. Сам пошёл в санчасть. Он впервые почувствовал необходимость в Андрее Ивановиче, который всегда как‑то умел найти нужные слова, успокоить человека. Убили бабку Степаниду, сожгли отца, повесили Федоса Терентьевича — человека, которого Макей не знал до того, как его казнили. «Плохо ещё разбираюсь в людях», — бичевал себя Макей. Но что же все‑таки так удручает его? Смерть отца? Да полно, так ли это? С отцом он давно не жил, отвык от него и никогда не питал к нему большой сыновней любви. Что же, что же это давит ему грудь, отчего ноет сердце?

Доктор Андрюша встретил его в дверях хаты.

— Заходите, заходите, товарищ командир!

На русой, курчавой бородке Андрея Ивановича повисли белые ниточки марли. «Наверное операцию делал», _ подумал Макей и спросил:

— Как дела?

— Добре, будет жить. Но сейчас говорить с ней нельзя.

— С кем это?

— С Дашей! — удивился доктор. — Разве вам не сообщили? Она тяжело ранена.

«Вот после этого и говори, что сердце не вещун», — подумал Макей.

— Где она? Что с ней? Как?

Дашу он любил, и весть о тяжёлом ранении её явилась той каплей, которая переполнила чашу терпения.

Для одного это много: разрушили родное село, сожгли отца, убили бабку Степаниду, казнили старика Козеку и, наконец, искалечили сестрёнку.

«Даша, Даша!» — простонал Макей.

— Скажи, Андрюша, честно, выжирет?

— Не скрою, ранение тяжёлое. Но жить будет. Успокойтесь.

— Ну ладно. Молчу. Покажи, где она.

Андрей Иванович открыл дверь в чистую и светлую горенку. Здесь стояли три койки, на которых лежали раненые. Макей невольно вынул изо рта трубку и потушил её. Тихо ступая по половикам, пошёл к крайней койке, стоявшей ближе к окну. Под тонкой белой простынею на спине лежала девушка. Чёрные волосы её разметались по подушке. На бледном лице играл румянец, но губы были без кровинки. Высокая грудь девушки часто и высоко вздымалась. Она тяжело дышала. Глаза её были закрыты и веки, опушенные чёрными загнутыми ресницами, вздрагивали. Макей склонился над Дашей и поцеловал её в горячий лоб.

— Пуля попала в грудь, пробила легкое навылет.

— Ну и как же? — шёпотом спросил Макей.

— Встанет.

— Ваня? — не то в бреду, не то в полузабытье прошептала девушка, не открывая глаз.

«Не меня,. — с горечью подумал Макей, — чужого человека кличет».

— Вас часто спрашивала Даша, — сказал Андрей Иванович, заметив, как тень набежала на заросшее рябое лице Макея, когда Даша назвала имя Пархомца.

— Не буди! — остановил Макей Андрея Ивановича, когда тот хотел разбудить Дашу. — Приду после.

XII

Немецкое командование, узнав о разгроме Своих войск в Костричской Слободке, Березовом Болоте, Старом Споре и на реке Лисичка, решило сурово наказать партизан. Целую неделю три двухфюзеляжных немецких самолёта кружили над районом, бомбили Кличев, лес, партизанские лагери.

— Рамы в воздухе! — кричали постовые и первые открывали по ним стрельбу.

Немногие тогда понимали всё значение этих полётов. Рамы, или двухфюзеляжные самолёты, были самолётами–разведчиками, корректировщиками. Они засекали партизанские лагери, деревни, в которых расположились партизанские отряды, заставы.

В затянувшейся борьбе за Кличевский советский район должен был наступить перелом. И он наступил раньше, чем его ожидал товарищ Зайцев. Немцы решили одним ударом покончить с партизанами. Большие части мотопехоты, сопровождаемые танками и самолётами, со всех сторон начали входить в Кличевский и Кировский районы. Героически сопротивлялись партизаны, и всё же они вынуждены были оставлять свои лагери и «столицы», как называли они некоторые деревни. Они уходили в лесную чащобу и болота. Иные вырывались из блокированного района и уходили в другие места.

Макей жил в деревне, занимая небольшой домик. В день, когда он получил из штаба соединения приказ выйти из окружения и направиться на восток, в Орловскую область, к нему явился новый комиссар.

Весь день Макей сидел над картой, что‑то выписывал, чертил, наносил на неё знаки красным карандашом.

— Ты будэшь Макэй, кацо?

Макей оторвал воспалённые глаза от карты, на которой он с новым начальником штаба Стеблевым намечал маршрут Восточного похода.

— Я, — сказал Макей, сразу почему‑то подумавший, что это, должно быть, и есть новый комиссар.

Перед ним стоял высокий широкоплечий человек в казачьей широкодонной шапке с лицом коричневого цвета. Нижняя губа его, слегка утолщённая, выпячивалась. Глаза большие, карие, пронзительно–суровые. Во–лосы иссиня–чёрные, прямые и длинные, ровно обрубленные с боков и сзади. Он был внушителен и чем‑то напомнил Макею тургеневского Базарова.

— Моя фамэлия Хачтарян. Будэм знакомы. Прислан комиссаром к тэбэ, кацо.

Сказав это, он протянул Макею бумагу, в которой говорилось, что Хачтарян Аганес Арамович назначается комиссаром в партизанский отряд.

— Добре! — сказал Макей.

Целый день они работали уже втроём над планом Восточного рейда. Макею понравился новый комиссар. Ему нравилась его спокойная уравновешенность и деловитость, практическая хватка, ясность мысли и неторопливость не только в движениях, но и в речи, в самих высказываниях и суждениях. Ходил он медленно, не суетился и вообще всем своим видом внушал невольное уважение к себе. Комиссару же Макей нравился, главным образом, за то, что, несмотря на молодую горячность, в серьёзных делах он был осторожен и осмотрителен и прежде чем что‑либо сделать примерял семь раз. Довольный решением Макея, Хачтарян крепко пожал ему руку и радостно подумал: «Умный мужик», а вслух сказал, улыбаясь своей многозначительной улыбкой:

— Хитрый ты авчина, Макэй. Дай руку!

И ещё раз горячо пожал руку Макею.

Макей рассмеялся:

— Хитрый овчина, говоришь?

К вечеру в Костричскую Слободку неожиданно приехала Броня. Макей встретил её с смешанным чувством радости, тревоги и какой‑то неловкости. Среди партизан частенько шли разговоры о женщинах, и Макей всегда внушал им, что «в партизанах не должно быть никаких амуров». Кто‑то из партизанских художников нарисовал даже такой дружеский шарж: Макей идёт с автоматом в бой, а под ногами у него пищит раздавленный им амур, вооружённый луком и стрелою. Сзади — девушка, с кровавой раной на груди, простертой вперёд рукой указывает на врага. Макею льстила молва о нём как о человеке, отдающем все свои силы и знания борьбе против фашистов и стоящем выше всяких личных побуждений.