Риф - Валерий Игоревич Былинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В ресторан входили пассажиры с поезда — семья: муж и жена, дети в ярких шортах-бермудах. «Шанка!» — крикнул хозяин. Она вышла, белая, залитая солнцем и подошла к этим людям. Дверь хлопала, ресторан наполнялся, Шанка мелькала мимо меня, почти касаясь руками, ногой, передником, платьем. Я видел, как потеют ее пальцы, как ткань прилипает к коленям, как она чувствует меня — рывками, толчками, плохо совпадающими с моими точно такими же провалами в яму, — так бывает, когда болен и сладко отдаешься приступу. Ночь кончилась, давно наступил белый день, и я, дождавшись машины с пивом, отправился с полным пакетом в вагон — спать. По дороге мне казалось, что я вижу сон наяву: поезд — серая вереница фургонов, люди в одежде, покрытой блестками песка и какая-то боль — там, за горами. Игроки продолжали играть, я забрался на полку, заснул. Во сне я заметил вылетающую из-за гор птицу, мне хотелось приблизить ее, рассмотреть, но вдруг я увидел вторую картину — солнечней, искренней, там приближались ко мне белые зубы — как вспышка, как взрыв милосердия тела к телу, странное прикосновение, которое еще не произошло.
Я проснулся, было часов шесть, вечер, игроки стучали картами и поезд стоял. Он стоял тихо, освещенный оранжевым солнцем, и мне показалось, что я заметил свое вспыхнувшее как бенгальский огонь наслаждение, что я один могу подойти к нему, коснуться, войти. Спрыгнув с полки, я спросил: «Ну… какие новости?» «Все то же, — сказал Макс, — еще день стоять точно будем, пока им зарплату не повысят, в этой дыре…» Я одевался, Толстый нервно усмехнулся: «Пока ты дрых, меня тут обыграли. Послушай, ну зачем тебе вообще бабки, грек? У тебя же в Салониках яхта есть, а, грек? И чего ты вообще в Россию-то прешь?» «Я в России родился, друг, — говорил Келисиди. — И вообще, ты богаче меня, я думаю… смотри, какой толстый!» «Катись-ка ты к своей Андромахе, грек», — Толстый снял футболку и вытер лицо. — Макс, кстати, надо бы еще пивка, а? Жара». «Доиграем, — Макс повернулся ко мне. — Вадик, ты, говорят, какую-то официанточку…» «А-а…» — я махнул рукой и вышел. Мне казалось, что они тоже смотрели мой сон. Может быть жена — там за горами — его тоже видела. Я вспомнил о ней, как думают о прошлом — нежно, тепло, обыкновенно.
В ресторане хозяин снисходительно посмотрел на меня, улыбнулся, сказал: «Ну, парень…» Потом напомнил: «Ты звонить хотел, сейчас свободно, иди». Улыбаясь, я пожал плечами, спросил завтрак. «Завтрак? — переспросил хозяин. — Завтрак?» «Ну, ужин…» «Другая заболела, — сказал хозяин, разглядывая меня. — Шанка опять». И крикнул: «Шанка!» Она выскочила, остановилась — в том же темном платье, в белом с рыжим пятном переднике. Она не улыбалась, она смотрела на меня — небольшая, стройная, чуть склонив налево голову — темные волосы упали на плечо. Я медленно, замерев за своим столом, почувствовал: дрожь, словно легкая трепещущая ткань, пробежала сначала по ней, потом по мне. Она стояла почти рядом, плотно сведя ноги, разведя пальцы рук, сзади ее заливал желтеющий солнечный свет — ее тело вспыхивало, дрожало, лицо, руки, все стало прозрачным, другим. Я чувствовал ее белые зубы за тонкими, крепко сжатыми губами. Потом она подошла — и мне показалось, что она облизнулась. Во мне вдруг проснулся голод, странный, сильный, мне еще никогда так не хотелось есть. «Шанка, — сказал я, улыбаясь, — Шанка, сядь рядом, вот сюда, поговорим, давай?» Она быстро кивнула головой и улыбнулась, не разжимая губ. Она неподвижно стояла, почти касаясь меня коленями, чуть искривив в улыбке рот. «Ну, Шанка, что же ты не садишься?» Она снова кивнула и тут я рассмеялся: «Ах да, у вас же все наоборот! У вас, болгар… Но ты же черногорка, Шанка, ведь так? Ты живешь в горах? У вас тоже кивают, чтобы сказать нет? Да? Ты понимаешь меня? И что такое Шанка — Жанка, да?» Она молча улыбалась, уже почти обнажив зубы, кивала и мотала головой, а я спрашивал ее обо всем, что приходило в голову, давно уже поняв, что она принимает меня за другого, за того, кто перед ней сейчас, сегодня. Я и так другой, и она, конечно, тоже. Я был турист, человек ниоткуда, цветной, проездом, — и кто мог знать, кем я стану там, в Москве, в плохо обставленной квартире с вечным чаем и с перспективой постепенно получить в жизни все, кроме одного — перемен?
Наконец она ушла за заказанным мной завтраком, а когда вернулась, заставила стол, и, быстро оглянувшись, села напротив. Ресторан был пуст, даже хозяин куда-то вышел, наверное, давно уже махнув на меня и на Шанку рукой — словно весь мир быстро, безразлично отвернулся от нас — наконец-то, ведь времени — я понял — осталось так мало. Я попросил ее принести две глиняные тарелки холодного таратора, две порции печеного картофеля с перцем и рисом, и сказал: «Давай, Шанка, ешь тоже, ты ведь голодна?» Она что-то ответила — на своем странном горном наречии, опять оглянулась, взяла ложку и начала медленно есть, иногда поднимая на меня свои быстрые, с темными бликами глаза. Ее пальцы подрагивали, глотала она комками, с усилием, и мне казалось, что она едва сдерживает себя, чтобы с жадностью не наброситься на еду. Я следил за ней, едва прикасаясь к своей порции, и в это время вошли, шумно распахнув дверь, посетители, опять семья, бермуды и звонкие голоса. Шанка, не доев, вскочила, оправила платье, вытерла губы и, виновато пожав плечами, помчалась к посетителям, потом на кухню, а я, повинуясь сладкому как головокружение инстинкту, быстро пододвинул к себе ее тарелку, оглянувшись — не смотрит ли? — погрузил ложку в прохладный, пахнущий ее белыми зубами кефир. Меня бросило в жар, голова кружилась, и я быстро тушил это пламя жадными судорожными глотками леденеющего кефира, и вдруг сошел с ума: мне померещилось, что я вхожу в ее плоть, что она уже во мне, что я съел ее, выпил и наелся так, что тошнит. На секунду стало тревожно, тяжело — с опаской повернув еще раз голову, чувствуя текущий по губам кефир, я заметил ее приплюснутое к стеклу кухонной
