Риф - Валерий Игоревич Былинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оставшись один, я задумался. Впереди — длинный день, спать уже не хотелось. Сквозь дома поблескивало море. Приняв решение, я купил билет на рейсовый автобус. Всю дорогу до Фары я смотрел в окно, видел красную сухую землю, редкие пальмы, плантации ананасов, гуайавы и представлял, каково сейчас в море.
Добравшись к полудню до маяка, я Сиро не застал — должно быть он ушел в деревню за молоком. Но я знал, где спрятан ключ, и вошел, решив перед тем, как проверить снаряжение, перекусить. Я нашел кофе в термосе, кукурузные лепешки в листьях и пакетик йогурта. Затем, выкурив полсигареты, я понял, что больше всего на свете мне хочется спать. Растянувшись на кровати Сиро, засыпая, я еще успел услышать, как он вернулся и говорил кому-то, кажется Жене: «Не надо его будить. Он ночью плавал за Риф».
МАЛКО И ХРИСТИНА
Очнувшись, он сразу вспомнил, что сказал вчера Честар: «Утром вернемся и соберем всех наших». Слова сержанта быстро, как яркий свет, сверкнули в темноте, вызвав резкую боль в висках и в напряженных со вчерашнего дня глазах. Еще не видя ничего, не понимая холодных досок пола и своего скрюченного на нем тела, забыв свое имя, он, дрожа и покашливая, испытывал накопившийся за два дня страх.
Вчера ему было безразлично.
Поднявшись, снова сев, обхватив руками в неснятых на ночь перчатках колени, нащупав локтем рожок автомата, он быстро, в течение полуминуты, вспомнил все: сержант Бранко Честар обрел свои черты — прищуренный твердый взгляд, губы, темные зубы, всегда готовый сплюнуть рот; солдаты его отделения — уставшие, ошарашенные таким количеством смертей, сербы, которых он почти всегда видел издали…
Почему Честар вчера не вернулся за ним? Неужели этот человек-машина, которого в роте всегда называли Буйвол, а некоторые — Рокки, так устал, что не смог вернуться и прикончить его, Малко Павича здесь, в этом единственном целом во всем селе сарае?
«У тебя сербская фамилия, Малко», — как-то сказал сержант, смотря ему своим прищуренным взглядом в переносицу. Малко тогда отчетливо ощутил жужжание огромной силы в темных полусжатых пальцах Честара.
Интересно, сколько за всю жизнь Честар прикончил человек?
Малко вспомнил своего первого убитого — первого и может быть единственного, потому что сербы всегда были далеко и он стрелял в их сторону, не зная, попал или нет. Тогда, месяцев пять назад, еще летом, они вошли в маленькое село, где, как они думали, не было солдат; он шел следом за медленно ползущей танкеткой, и вдруг сбоку из проема между домом и пристройкой вынырнула фигура человека в белом, Малко, выворачивая тело, дал такую нелепую очередь, что изрешетил голубятню и печные трубы на двух домах, а тот человек, пожилой крестьянин, лежал почти разрезанный пулями с головы до живота — он оказался без оружия, но сержант Честар тогда сказал, усмехаясь: «Неплохо Малко, только стрелять научись».
С тех пор Малко знал — Честар ненавидит его.
А теперь? Как выросшее животное, он созрел для того, чтобы быть убитым, стоит только им вернуться…
Сидеть в темноте было невыносимо.
Малко на коленях пополз вперед, ткнул перчатками в дверь — она выпала и, наклонившись, повисла на одной петле. Он увидел прямо перед собой бледные зигзаги криво встающего солнца и белую под темным небом землю — выпал первый снег, остатки села лежали под белыми холмами, и только церковь, снесенная почти наполовину, горела таким ясным и чистым пламенем, как и вчера; все так же, даже еще сильнее клубился над пламенем черный дым — словно невидимый жар поддерживал огонь в течение всей ночи.
«Склад сапог у сербов там, что ли?» — сказал презрительно Честар, когда они уходили и солдаты как завороженные оборачивались на этот странный непрекращающийся дым. Все они помнили о том, что сербский пулемет ударил с церкви как раз тогда, когда пламя уже разгорелось. А потом, когда сербы все же ушли — в третий раз, — Честар выстроил их всех — человек десять-двенадцать — и сказал: «Теперь я ваш единственный командир, поэтому слушай приказ: сейчас уберемся отсюда к чертям собачьим, тут даже дома целого не осталось, рядом есть село, пойдем туда, а утром вернемся и соберем всех наших».
Он сказал, и они пошли. Малко Павич, думая только о распухшем пальце, сел на краю дороги, расшнуровал ботинок, а потом, перестав размышлять, в какой-то внезапно возникшей темноте скатился, прижав автомат, по склону вниз, вполз в полуразрушенный сарай, вбив одним рывком едва держащуюся на одной петле дверь в раму, и замер, удивившись, что мрак теперь окутал его вдвойне. Широко открыв глаза, он сидел на деревянном полу и, ничего не видя, напряженно смотрел вперед, безразлично ожидая, что сейчас раздадутся шаги сержанта.
«Чтобы убить или сломать челюсть, нужен повод, — сказал как-то Честар, — поэтому война в чем-то справедливая вещь…»
Малко знал, что Честар вернется. Он всегда выполняет, что говорит.
И он знал еще, что у него не хватит сил выстрелить в сержанта. Ведь он спасся лишь до половины, забежав в этот дом, и теперь вторая часть спасения стала ему не нужна — может быть исчез страх, может быть он так устал, что почти не чувствовал себя человеком, которому надо не хотеть умирать.
Глядя в темноту, Малко видел почти цветные, почти озвученные картинки: солдаты его роты, шатающиеся от двухдневного недосыпания, бряцая оружием, медленно идут вниз, и только Честар по прозвищу Буйвол, сбросив автомат с плеча, махнув замыкающему рукой: догоню, мол, начинает идти назад…
Постепенно картинки сменились видениями сна: какие-то обрывки детства, студенческих каникул в Дубровнике — и Малко заснул, сидя на коленях и опираясь на автомат, потом повалился на бок и проснулся уже перед восходом от внезапного, жуткого, как громкий крик, страха.
Теперь холод вернул его к действительности. Он ощутил робкую уверенность в себе, в своем двадцатилетнем возрасте, в своих руках, ногах, пальцах, в ровно бьющемся сердце. Он встал, выпрямился во весь рост, хрустнули суставы, голова едва не задела потолок — и вдруг обрадовался жизни, как ребенок приходу матери. Выбравшись на свет, Малко осмотрел оружие, вытащил из кармана и подсумка все патроны и набил ими второй рожок.
«Они вернутся, — кивнув, сказал он себе, — но я успею».
Он осмотрел дорогу и засыпанное снегом село — все было тихо, недвижно, и только горела церковь. Несколько птиц — черное
