История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

на меня со словами: «Ты шчо, какое имиешь право роспоряжатче в моем дому, хто тибе розрешив выганивать моего гостя, убирась из дому» и т. д.

Защищать меня, конечно, ни мать, ни братья не смели. Я не хотел поднимать шума с пьяным, тем более устраивать драку, поэтому только решительным тоном ответил, что ночью я никуда не пойду и выгнать меня он не имеет права, а утром поговорим, и тогда уйду. После этих слов замолчал и он. Утром, когда встали все гости и хозяева, а он, с похмелья хмурый и взлохмаченный, сидел на лавке, поджав брюхо и повесив голову, я начал его отчитывать за его ко мне отношение вообще, а за вчерашнее в особенности. Я не пожалел красок, чтобы донять его — теперь ведь я был от него независим. Под конец потребовал деньги за работу и, обозвав его скотиной, ушел со своей семьей в Норово, снял там себе квартиру и продолжал свою работу.

Только в середине января приехал мой портной, и я пошел с ним по деревням работать, чтобы научиться шить ценную одежду. Но поработать с ним мне пришлось только недели четыре: без меня жене заказы не понесли, а запасов у нас не было, и им стало нечем жить. Но все же и за эти четыре недели я успел кой-чему научиться и стал после этого смело делать и праздничную одежду, а, стало быть, и лучше зарабатывать.

Однажды в Устье Городищенском я встретился и разговорился с норовским мужиком Мишкой Кузнечонком. «Зря, — говорит, — ты, Юров, околачиваешься среди нас, мужиков, я бы с твоей головой барином жил».

Между прочим, мне часто приходилось слышать такие отзывы о моей голове. Не скажу, чтобы я и сам был о ней плохого мнения, но в другом смысле: они-то, говорившие так, имели в виду, что моя голова могла бы создать мне богатую, беззаботную жизнь, а я знал, что как раз на это-то она у меня и неспособна. Потом он мне сказал, что его свояку в Березовой Слободке[254] Белозерову Ване нужен караульщик для охраны амбаров. «Иди-ко вот, Юров, к нему, поступай сперва хоть и караульщиком, а потом он увидит, шчо ты за человек, так ты будешь у него делами ворочать. Большое ведь у него дело-то, десятками тысяч ворочает».

Дело подходило к весне, к рабочей поре, портновской работы стало меньше, и я решил воспользоваться советом Мишки Кузнечонка, имея в виду, что, поступив караульщиком, я буду иметь бесплатную квартиру, а в свободное время смогу прирабатывать портновством. «Ворочать большими делами» я не собирался, так как знал, что для торгового дела я не пригоден.

В караульщики меня этот туз принял сразу, и я поселился со своей семьей в его гнезде, в стороне от деревни. Жалованье мне он назначил 10 рублей. Кроме моей прямой обязанности — караулить амбар с зерном и льносеменем — он иногда днями заставлял делать и кое-что другое, а то и просто хотел, чтобы я сидел с ним и развлекал его разговорами. Он был чем-то болен, все время хандрил, что не мешало ему держать при себе под видом кухарки любовницу, девку лет двадцати. Была у него и жена — толстая, разъевшаяся, как свинья, но она жила в деревне, торговала в их мелочной лавке, а он жил безотлучно при своей конторе, в версте от деревни.

Он иногда спрашивал у меня совета, что бы ему предпринять для лечения. Я советовал ему прекратить все свои торговые дела и ехать по России путешествовать, пока не проживет всех денег, а потом начать жить без денег, и будешь, мол, здоров. Говорил я ему это с серьезным видом, и он слушал, тоже не показывая вида, что видит в моих словах насмешку, а может, и в самом деле не видел ее.

Как-то раз он стал меня посылать домой, принести ему обед. Я заявил, что я ему не прислуга и попросил дать мне расчет. Прожил я у него ровно месяц.

Перед моим уходом он достал себе из Нюксеницы новую кухарку, так как ту, первую, он прогнал. Но нюксенскую я убедил у него не оставаться, сказав ей прямо, для чего он ее взял. Для пущего действия я добавил, что он болен заразной болезнью, и она может от него заразиться, даже если будет только жить с ним в одном помещении. Когда я нанял лодку ехать в Нюксеницу, и она уехала с нами.

Снова в Архангельске

После этого я решил снова поехать в Архангельск, на этот раз вместе с семьей.

В своем описании тех лет я мало уделяю внимания своему наследнику, а между тем он был тем фактором, который вносил в нашу жизнь ни с чем не сравнимую радость. Он теперь уже бойко бегал и неустанно лепетал своим звонким голоском малопонятные слова: собаку Шумило он называл Мусило, пароход по его был «пысёк» и т. д.

Однажды, когда мать стояла с ним на берегу, пароход, отваливающий от берега, издал пронзительный свисток. Это так напутало нашего наследника, что после того при виде парохода даже издалека он приходил в ужас и отчаянно ревел.

Поэтому когда нам нужно было садиться на пароход, чтобы ехать в Архангельск, нам пришлось принять меры, чтобы он не увидел парохода, когда мы к нему приближались. Когда мы уже сели, он не боялся, потому что не понимал еще, что он находится в том самом страшилище, которое внушает ему такой ужас.

На пароходе была такая давка, что негде было присесть. Но мне посчастливилось взять каюту, и мы ехали довольно удобно.

Но много хлопот было с нашим «большаком»[255], когда ему понадобилось в уборную: он боялся бурлящей внизу воды.

Было в ту весну очень большое половодье, деревни по Двине стояли затопленные до окон и выше. Увидев такую деревню, Федя закричал: «Мама, мама, деревня-то чай пьет!» Окна показались ему похожими