Егерь: Назад в СССР 3 - Алекс Рудин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дробь перебила ей крыло, и теперь оно волочилось по воде, беспомощно распустив длинные маховые перья. Утка могла нырять, и пока пруд не замёрз, добывала себе пищу. Но с наступлением зимы она была обречена.
С каждым днём полынья будет становиться всё уже, пока не исчезнет совсем. И тогда — одна или две голодные ночи на берегу, на ледяном ветру, и всё. Птица не может долго выжить без пищи — слишком быстро работает её сердце, слишком много энергии требуется на то, чтобы поддерживать температуру тела.
Мне снилось, будто стою на берегу и ничем не могу помочь несчастной раненой птице. Лёд слишком тонок, чтобы я мог до неё добраться. А утка чересчур недоверчива, и не пойдёт в человеческие руки. Всё, что я могу — это приносить ей немного корма и наблюдать, как с каждым морозным днём сужается чёрная полынья.
Я бросаю на лёд горсть распаренной перловки. Часть крупы падает в воду и медленно тонет. В тёмной дрожащей воде я вижу отражение маминого лица. Мама зовёт:
— Андрюша! Андрюша, очнись!
Я вижу слёзы отчаяния на её щеках, но не могу открыть глаза, не могу поднять руку, чтобы вытереть эти слёзы. Даже пальцем пошевелить не могу.
Мама касается холодной ладонью моего горячего лба. Затем, повернув голову, с отчаянием говорит кому-то:
— Ничего не помогает, ничего! И антибиотики даю, и спиртом его обтирала, и клюквенным морсом поила. Ничем не сбить жар.
— А что сказал врач?
Это голос отца. Он серьёзен, и чуть подрагивает.
— Врач говорит — пройдёт. Обычная простуда. Лёгкие слушал, сказал — хрипов нет. Господи, что же делать?!
— Может, в больницу? — предлагает отец.
— Думаешь, я не просила?! Мест нет, говорят. Всё детское отделение забито ребятами. Это какая-то инфекция, а нам не говорят! Нам ничего не говорят, кроме того, чтобы мы успокоились! Почему? Почему!
Мама начинает монотонно бить рукой по спинке кровати. Меня это пугает, я хочу попросить её, чтобы она перестала. Но не могу шевельнуть распухшим языком, не могу разлепить пересохшие губы.
— Зачем ты потащил его на эту охоту? Ты не знал, что ребёнок может простудиться? Как ты позволил ему провалиться в воду, ну как?! Ведь осень уже!
Отец что-то говорит, оправдываясь. А я вспоминаю, что стоял по колено в воде, и холодные струйки текли по ногам в короткие резиновые сапоги.
Холодные струйки воды!
Как же хочется пить при одном воспоминании о них!
Влажная марля касается губ. Я впиваюсь в неё, со свистом втягиваю воздух, пытаясь всосать капли влаги из редкой ткани.
— Сейчас, Андрюша, сейчас!
В ссохшееся от жара горло льётся кислый холодный напиток. На мгновение питьё возвращает меня к жизни. Я с трудом открываю глаза — ресницы залепила какая-то вязкая гадость.
— Андрюша!— вскрикивает мама. — Пришёл в себя?
Комната передо мной качается. Стены медленно поворачиваются. Узоры на ковре ползут, словно живые змеи. Меня вдруг начинает трясти от нестерпимого острого холода. Я пытаюсь заползти под одеяло, спрятать в него ноги, руки, лицо и даже макушку. Но сил пошевелиться нет.
Мама укрывает меня вторым одеялом, плачет.
— У него снова озноб. Весь трясётся, и губы синие. А градусник ничего не показывает — ртуть дошла до верха, и всё.
Я дрожу так, словно у меня припадок. Вдруг, без всякого перехода, по телу пробегает жарка волна. Она начинается откуда-то из живота, словно в желудке у меня — пустыня Сахара. Волна ударяет в руки и в ноги, и они мгновенно согреваются. Затем бьёт в лоб.
Комната перестаёт раскачиваться и кружиться, и на какое-то время замирает, становится ясной и пугающе настоящей. Губы мгновенно пересыхают, словно их опалило жгучее пустынное солнце. Я чувствую, как на лице выступают капли пота, и сразу же высыхают.
— Да что же это такое?! — слышу я мамин голос. — Только что озноб был, и опять жар!
Голос уплывает. Снова становится холодно. Я вижу, как утка со сломанным крылом ковыляет по тонкому льду и склёвывает перловку, кося в мою сторону тёмным пугливым глазом.
— Что это было? — спрашиваю я Владимира Вениаминовича.
Меня до сих пор трясёт, по телу пробегают волны озноба.
Владимир Вениаминович пожимает плечами.
— Не знаю. Судя по всему — воспоминания о тяжёлой болезни, которую вы перенесли в детстве.
— В каком детстве? — едва сдерживаясь, спрашиваю я. — Это не моё детство. Я его не помню. Вы что, не поняли? В этом сне мама называла меня Андрюшей! Значит, это детство не из той жизни, а из этой!
Я вижу, как зрачки Владимира Вениаминовича расширяются от удивления.
— А вы не помните своё теперешнее детство? — изумлённо спрашивает он.
— Нет, — отвечаю я. — И уже говорил об этом.
— Действительно, — вспоминает Беглов. — Простите, Андрей! У меня как-то вылетела из головы эта подробность. Значит, наши сеансы затронули вашу память и из этой жизни. Думаю, это неплохо. Во всяком случае, опасности быть не должно. Знаете что? Попробуйте вспомнить свой первый школьный год. Когда вы заболели?
Я старательно вспоминаю.
В первый класс меня привела мама. Стояло ясное и тёплое осеннее утро. Я шёл без куртки, в одном новеньком школьном костюме, и страшно гордился собой. За спиной у меня был новый, светло-коричневый ранец, а в руке — большой букет разноцветных астр и мешок со сменной обувью.
Множество детей и родителей собрались на заасфальтированной площадке перед школой. Я, задрав голову, смотрел на высокие белые колонны, которые подпирали портик над школьным крыльцом. Не верилось, что скоро я войду в это прекрасное здание и буду в нём учиться.
Пожилая учительница что-то долго говорила. Я запомнил только её пепельно-седые волосы, которые она скрутила в тугой узел на затылке.
Потом высокий десятиклассник осторожно посадил на плечо крохотную девочку в белоснежном кружевном переднике. Девочке дали колокольчик на длинной деревянной ручке, и она позвонила в него.
— Первый звонок! — торжественно объявила учительница, а все родители захлопали.
После этого нас отвели в класс и передали другой учительнице. Она была гораздо моложе, и такая добрая, что напомнила мне маму. Её звали... Чёрт, как же её звали?
— Не помню, — ответил я Владимиру Вениаминовичу. — Хоть убейте
