Хлеба и зрелищ - Уильям Вудворд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Торбэй знал лучше, чем знала она. В душе его, на грани подсознательного, зажжен был желтый ослепительный огонь, словно костер, пылающий в черной ночи… Ощущения подсознательные выплывали на поверхность сознания. Временами языки ослепительного костра взметались ввысь… И в зареве костра обнажались для него скрытые мотивы человеческих поступков. О людях он знал самые удивительные, невероятные вещи. Знал то, чего они сами о себе не знали. Он понял, что, выбрасывая кольцо, она совершила брачную церемонию; кольцо было ее прошлым. При этой мысли Торбэй улыбнулся. Ее поступок имел глубокий смысл. У бедной девушки не было ни одной из тех добродетелей, которым придают значение мужчины, и потому она пожертвовала самой ценной своей вещью.
Все это Торбэй прекрасно понимал, и когда кольцо упало на тротуар, он почувствовал, как смыкаются стены тюрьмы. Он обрадовался тюрьме… рад был в нее вернуться… Но в то время он не подозревал, как прочны эти стены. Тогда он потянулся через стол и погладил ее руку.
– Красивая ручка, сказал он, и эти два слова заставили ее затрепетать.
4
В ту ночь, в непроглядной темноте они лежали вместе в постели, в ее комнате. Он обнимал ее за талию и думал, что она спит, но сам не мог заснуть – ее волосы щекотали ему лицо. Так он лежал и думал.
– Какой я дурак! – неожиданно пробормотал он вполголоса.
Она не спала и спокойно отозвалась:
– Знаю, что ты дурак. Я тоже глупа, но с сожалением отмечаю, что ты еще глупее…
Она лежала, повернувшись к нему спиной; он обнимал ее за талию, держал ее руку в своей, прядь ее волос касалась его лица, но, казалось, он не сознавал ее присутствия, а скорее ощущал его. Ее голос собирал слова в темноте и рассыпал их. Словно говорила сама темнота.
– Лекции… я… я… лекции… – запинаясь, выговорил он и умолк.
– Ты не должен читать лекции, – сказала она. – Больше ты не будешь читать.
– Я не могу… не могу… я умру… проклятые лекции…
Он говорил, как человек, страдающий от физической боли, или как капризный ребенок, который упрямится и не хочет связно строить фразы.
– Ну, так не читай, – решительно сказала Джин.
– Я рад, что ты со мной соглашаешься. Я боялся, как бы ты не решила, что я должен продолжать.
Он замолчал и через секунду начал снова:
– Ведь я заключил контракт. Пожалуй, они могут меня заставить.
– Нет, не могут, – ответила она.
Она почувствовала, что горячие слезы закапали на ее плечо. Сейчас он превратился в ребенка; маленький, обиженный, он плакал от жалости к самому себе.
Турне проходило блестяще импресарио даже не рассчитывал на такой успех. Они разъезжали уже две недели, и Торбэй собирал большую аудиторию. Публика хотела поглядеть на человека, который, сидя в тюрьме, написал прекрасный роман. Ей не было дела до того, что говорил Торбэй. Слушатели горели желанием взглянуть на него и получить его автограф. На лекции они являлись с его книгами подмышкой, а в кармане торчала автоматическая ручка. Импресарио умел создать рекламу. Торбэя он рекламировал, как «человека, который выкарабкался из ямы». Однажды Торбэй случайно увидел эту афишу и немедленно напился так, что не в состоянии был читать лекцию. Сидя в артистической, он снова и снова повторял в ответ на мольбы импресарио:
«Черт бы побрал вас с вашей проклятой ямой… Черт бы побрал вас с вашей проклятой ямой…»
После этого пришлось переделать афишу. Теперь импресарио изобразил Торбэя, как человека «вырвавшегося из сердца тьмы»… Эта поэтическая реклама свалила романиста с ног и на целый день уложила его в постель: Торбэй наотрез отказался встать и не принимал пищи. Снова пришлось вносить изменения. Тогда импресарио состряпал заметку, в которой давал понять, что «романам Торбэя свойственна легкость стиля и тонкость психологического анализа, характерная для Диккенса, а также та острота, что пленяет нас в Флобере». Далее он писал, что несомненно настанет день, когда Торбэй «создаст великий американский роман».
Эрнест увидел эту заметку лишь после того, как она появилась в газете. Отложив газету в сторону, он опустил голову на мраморную доску стола и заплакал. Затем верх одержало презрительное негодование, и Торбэй бросился разыскивать импресарио. Вернее – торжественно проследовал в его номер. Войдя в комнату, он спросил, кто написал эту заметку. Импресарио?
– О, да… да, ответил импресарио.
– Ну так получайте, – сказал Торбэй и ударил его по физиономии.
Эрнест был бледен и дрожал. Он думал, что противник набросится на него с кулаками, и стоял неподвижно. Он ликовал, предвкушая драку. Но импресарио, раздосадованный, сказал только:
– Полно, Эрнест, бросьте эти глупости! Если вам опять придет в голову драться, я вас разложу и высеку.
С тех пор Торбэй стал презирать импресарио. Ночью, лежа в постели, он забавлялся тем, что выдумывал о нем всякие небылицы. Сочинял истории, в которых импресарио выставлялся в дурацком виде.
Люди, которые приходили поглазеть на человека, побывавшего в тюрьме, сами сидели в тюрьмах. Правда, лишь очень немногие из них знали тюрьму из камня и железа, но ведь есть и другие тюрьмы! Они не знали, что сидят в тюрьме, ибо имели представление только о каменных тюрьмах. После лекции Торбэй пожимал руки слушателям. Импресарио сказал ему, что они ждут этого рукопожатия: на публику Торбэй производил прекрасное впечатление. Говорили, что он похож на молодого английского лорда. Манеры у него были изысканные, и никто бы не предположил, что он сидел в тюремной камере.
Импресарио прекрасно его изучил и знал, что Торбэй может быть вежливым и любезным в продолжение пятнадцати минут, не больше, и по истечении четверти часа, отданного рукопожатиям, спешил его увести. И тем не менее странные враждебные чувства прокрадывались в сердце Торбэя… Через несколько дней после лекции он мог с холодной ненавистью говорить о каком-нибудь человеке, которого видел только одну секунду. Через две недели ему смертельно надоели турне, импресарио, репортеры, ужины, семейные дома, литературные клубы, чек, который вручался ему после каждой лекции…
В чернильной тьме он шептал в затылок Джин:
– Как я рад, что встретил тебя в отеле!
– Я тоже, отозвалась она. – Боже! Я бы умерла, если бы ты не пришел.
– Да…
– Но я знала, что когда-нибудь ты придешь. Я не знала, кто ты, но знала, что придешь… Сколько у тебя денег?
– Не знаю, – ответил Торбэй. Должно быть, около трех тысяч долларов. У меня ничего не было, когда я отправился в это турне, но теперь я прочел восемь лекций, за каждую мне платят четыреста долларов… Тебе нужны деньги? Возьми, если хочешь.
– Мне не нужно, – сказала Джин. У меня есть семьсот долларов… Ты знаешь, я еду с тобой.
– Да?.. Я рад.
– Как, разве ты не знал, что я еду? – удивилась она.
– Я… я так и предполагал, но не знал.
– А ты хочешь, чтобы я поехала?
Он крепче ее обнял и притянул к себе.
– Ты знаешь, что хочу.
– А ты не будешь чувствовать ко мне презрения…потому что меня содержали мужчины? – спросила она испуганным шепотом.
– Мне это понравилось, сказал он. – Я был этим взволнован… возбужден…
– Чeм возбужден?
Эти слова она выговорила нетвердо, словно голос блуждал где-то в тумане.
– Э… гм… ну, этим… этой твоею опытностью… Ты мне все должна рассказать об этих мужчинах. О каждом из них. Не теперь… потом. Что они говорили и делали…
Она неожиданно повернулась, и он знал, что теперь она пристально смотрит ему в лицо, хотя друг друга они не видели.
– В тебе есть что-то, чего я не знаю, – сказала она.
– Очень многого ты не знаешь… Я еще не успел тебе рассказать обо всем, что было в моей жизни..
– Да,
