Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Старик приходит обедать домой. Он сегодня до седьмого пота трудился, завтра воскресенье, значит, нужно сегодня двойную работу сделать, чтобы не понести урону. От жары он тяжело дышит и раздражен. Старуха окружает его вниманием, ласково расспрашивает, как ему работалось, но тоскливое выражение так и не сходит с его лица. Прежде чем ответить, он плетется к ведру с водой и жадно пьет — больше, чем нужно, а затем, отдуваясь, цедит что-то невнятное. Она ставит на стол миску с тонко нарезанными, почти прозрачными ломтями хлеба. На обед у них картошка и немного молока. Старик молча ест и вытирает пальцы о штанину. Делает он это бессознательно, привычка осталась от лучших времен, когда на обед подавались кусок мяса или салака, вот тогда стоило руки вытирать. Пока дед жует, июльское солнце пропекает траву, картофельные грядки и скошенные луга. Пожалуй, сегодня самый жаркий день за все лето. Воздух неподвижен. И все же в напряженном жужжании пчел слышится легкое напоминание: лето проходит. На том краю неба, где северо-восток, появились еле заметные тучки, но старик сомневается, что дождь пойдет сегодня. А вот завтра, наверное, хлынет ливень, и они промокнут по дороге в церковь. Хоть бы на этот раз дали лошадь; потом начнется жатва, никто из хозяев лошадь свою не даст, да и причащать не будут недели три. Прилечь бы и слегка вздремнуть, хотя сегодня и суббота. Старуха пошла напоить козу. В избе стоит тишина, нарушаемая лишь жужжанием мухи и тиканьем настенных часов. И дед засыпает. Но не успевает стрелка часов доползти до следующей цифры, как он открывает глаза. Видимо, ему приснился плохой сон. Тишина, мертвая тишина в избе, ни звука, но уже не спится. А что там за шум во дворе? Старуха, что ли, гремит посудой? Как долго он спал? Часы показывают, что он едва успел прикорнуть. Барабанит дождь. Он трогает лоб — горячий. Он едва не плачет от бессилия. Не доедет он завтра, нет, не доедет. Конец ему, видно, приходит, но сено все равно надо убрать. Гремит гром. Старуха поднимается по ступенькам, смотрит на него и озабоченно спрашивает, не нужно ли чего. Но раздражение старика растет, и он не отвечает ей. Его выводят из себя даже звуки собственных шагов, и он спешит мимо нее с палкой в руках. Вот мужики побежали на луг. Старик пугается, что они могут забрать его сено. Но он этого не допустит, нет. На своем лоскутном покосе он сгребает сено, боясь, что не успеет, что силенок не хватит. Но вот и все: трудно поверить, но копна готова, и он поглядывает, не идет ли старуха подсобить. Но ее все нет…

Старик пытается сам взвалить ношу на спину, но одному не поднять. Почти над самой головой гремит гром. Старик пробует еще раз и падает. В затуманенном мозгу путаются мысли о церкви, о мокнущем под дождем сене, о будущей голодной зиме и, самая больная мысль, — за что отняли сына?.. Старуха уже подоспела, но не может и слова вымолвить. Ясно одно, жизнь кончается. Дом далеко отсюда, а с неба глядят черные грозовые облака. Это еще не конец. Старуха помогает ему подняться. С огромным усилием он взгромождает ношу на спину. Старуха еще пытается подгрести остатки сена. Он делает несколько шагов и снова падает. Тяжелая ноша сваливается с его плеча. Старуха сразу догадывается, в чем дело, и беззвучно всхлипывает. Он еще успевает взглянуть на нее, и последний этот взгляд, удивительно нежный и подбадривающий, — откуда-то из забытого прошлого.

День, однако, выдался теплый и ясный. Гроза разразилась лишь ночью. И все лето погода стояла самая благоприятная для сельских работ.

Пропавший

Мартти Виртанен — лицо отнюдь не вымышленное, и читателю не составит труда отыскать это имя в церковных книгах нашего прихода среди десятков других Виртаненов. Но мне становится просто не по себе от мысли, что кто-нибудь посторонний наткнется случайно на имя Мартти Виртанена и составит о нем представление по тем сведениям, что занесены в церковную книгу. Из них следует, что это был мужчина двадцати лет от роду, батрак, осужденный за кражу и пропавший без вести во время бунта. То есть самый что ни на есть типичный «красный», с челочкой и лживым взглядом, получивший по заслугам и бесследно сгинувший.

Но составленный таким образом официальный портрет не имеет ничего общего с этим — ныне уже покойным — человеком. Что еще раз подтверждает тот факт, что за пределами пасторской канцелярии церковные записи не имеют большого значения.

Несмотря на неизменную приторную улыбку, покойный Мартти был несчастным человеком; даже в двадцать лет он не был похож на настоящего мужика. Это был почти глухой, оборванный, неуклюжий, толстощекий батрак. Я хорошо знаю всю его историю. Мать его, маленькая невзрачная женщина, умерла именно тогда, когда у трехлетнего Мартти сильно болели уши. Его отец, толстяк и болтун, какое-то время не на шутку переживал, но потом женился на одной порядочной женщине лет на двадцать моложе себя; она была немногословна, но за воспитание Мартти взялась всерьез и была с ним терпелива, так что деревенским соседям было не к чему придраться. Но потом у нее у самой родилась малышка, и Мартти досталась роль няньки. Глухой Мартти, совсем не похожий на своих сверстников-сорванцов, не стал упрямиться, когда мачеха решила научить его вязать чулки. Они жили тогда в маленькой избушке у дороги, и, когда родители уходили на поденную работу, Мартти проводил длинные летние дни на полянке перед домом вместе со своей маленькой сестренкой и с вязанием в руках. Мы жили неподалеку, и моя мать не раз гоняла мальчишек, прибегавших подразнить Мартти. Мартти же как ни в чем не бывало продолжал таращить свои маленькие глазки. Время от времени он произносил похожие на мычание фразы, примитивные, свойственные речи всех глухих и потому казавшиеся нам смешными. До девяти лет Мартти продолжал вязать чулки. За это время он не успел набраться дурного и не знал ни грубых слов, ни похабных песенок, потому что никому не хотелось по многу раз выкрикивать их ему на ухо. Если в нем и было что дурное, то оно не было перенято им от других, а заложено в нем от природы. Он довольно легко научился читать, и было забавно слышать, как он читает на полянке вслух своим странным, как у всех глухих, голосом. Он даже мог изобразить какое-то подобие мелодии напечатанной в букваре песни «Здесь под Северной звездой». Эти концерты служили развлечением жителям соседних домов. Все, что бы ни произносил Мартти, было смешно и беззлобно передразнивалось.

Лет в четырнадцать пятнадцать Мартти пришла пора поступить в батраки. Это было непросто. Хозяин, даже сам того не желая, начинал сердиться на Мартти, который умен только нянчить ребенка и вязать чулки, да еще был к тому же — особенно с чужими — глух как стена. Наблюдать его мытарства было одновременно и грустно и потешно. И все же у Мартти было одно большое преимущество перед другими батраками — он никогда не артачился и глубоко осознавал свою неполноценность. Как бы то ни было, но он довольно скоро выучился запрягать лошадь и править ею и уже мог довезти какой-никакой воз соломы от овина до хлева. С тех пор за него можно было не волноваться: всегда заработает себе на хлеб извозом. На работе его дразнили то «практикантом», то «управляющим».

Самое же веселье начиналось вечером в избе, когда не было рядом хозяина. В сумерки не работали, а предавались довольно грубым забавам, и само собой разумеется, что беспомощному Мартти доставалось больше всех. Он лопотал по-своему и сам смеялся вместе с остальными. Когда же другие распускали руки, — тыкали его носом в мокрый пол, расстегивали ему штаны и так далее, — он лишь жалко отбивался. Обычно все кончалось какой-нибудь особенно веселой проделкой, которую все вспоминали и на следующий день за работой, в присутствии самого Мартти. В конце концов Мартти выучился произносить «Отстань, черт тебя побери». Как ни смешно это звучало в его исполнении, однако свидетельствовало о некотором прогрессе.

Кроме глухоты, у Мартти не было никаких физических изъянов, напротив, это был плотно сбитый здоровяк. Со временем в нем проснулись все обычные деликатные потребности молодого человека, тут уж ничего не поделаешь. Но только их никто не направлял в здоровое и приличное русло, а скорее совсем наоборот. Это стало очередным номером вечерней программы, и подчас шутки заходили так далеко, что однажды некий заночевавший в доме торпарь почел своим долгом вмешаться и по-отечески проучить безобразников. Очевидно, глухота притулила инстинкты Мартти, он неумел стесняться, и те немногие непристойности, которые достигали его слуха, Мартти употреблял к месту и не к месту. В конце концов он стал посмешищем всей деревни. Над ним смеялись даже самые серьезные мужики: как ни старались они сердито хмурить брови, рот все равно растягивался в улыбке. В конце концов мачеха Мартти вынуждена была пожаловаться хозяину, и тот как следует выбранил батраков, после чего эта забава постепенно сошла на нет и со временем забылась.