Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Мартти шаг за шагом продвигался вперед по своему извилистому жизненному пути. Он батрачил в соседней деревне, причем даже продержался у одного хозяина два года подряд. С годами его слух немного улучшился, а вместе с тем улучшилось и его положение в среде батраков. Мы не слышали о Мартти ничего особенного вплоть до третьей весны, когда он оказался втянутым в эту злосчастную историю с картошкой. В той же деревне жил один мужик, сутулый, с серым лицом и редкими зубами, говорил хриплым голосом и всегда застегивал воротник пальто булавкой (звали его Калле Паюнен, и он умер потом в Лаппеенранта в лагере для пленных), — так вот, этот самый Калле, в отличие от других, никогда не обижал Мартти. Поэтому-то ему не составило труда уговорить глухого таскать вместе с ним картошку из картофельной ямы хозяев Мартти. Бедняга угодил в тюрьму на три месяца, а сам Калле схлопотал все девять.

С тех пор как Мартти покинул родной угол и подался в люди, я не соприкасался с ним близко. Но зато после его освобождения из тюрьмы мы вновь стали соседями на целый год. Я переехал жить в тот дом, куда Мартти поступил батраком, причем изба, в которой жили батраки, имела общую стену с нашими комнатами: нас разделяли запертые двери.

То было время моей наиболее сильной ненависти к хулиганам. Стоило мне завидеть вдалеке идущего навстречу парня, с виду похожего на босяка, как мои руки сами собой сжимались в кулаки и я принимался оценивать его возможную физическую силу, сноровку и храбрость, сравнивая их со своими, и воображал, как я с ним боксирую. Когда я отверг предложенное мне на выгодных условиях жилье, то у меня были на то свои тайные причины: поблизости околачивались два типа, с которыми я ни разу не имел дела, но которых как-то особенно ненавидел. Мое новое жилье привлекало меня прежде всего тем, что в доме не было никаких других батраков, кроме Мартти и еще одного совсем молоденького парнишки, почти еще мальчика. Но и то в первый вечер я был в напряжении и ждал удобного случая выяснить отношения, чтобы раз и навсегда поставить их на место. Случай представился, когда парни принялись скрестись в дверь, ведущую на нашу половину. Я распахнул дверь настежь и прикрикнул на них. Чуть позднее я как ни в чем не бывало зашел на их половину и угостил папиросами.

Довольно скоро я убедился, что даже в тюрьме Мартти не переменился и не стал похож на тех существ, к коим я питал ненависть. Он стал лучше слышать, постоянно улыбался и пытался говорить, причем всегда соглашался со всем, что бы я ни сказал. Частенько, соскучившись в одиночестве, я шел вечером в избу проведать парнишек, слушал бесхитростные рассказы Мартти про тюремную жизнь и пытался исподволь развивать и облагораживать его душу. Мартти доверчиво смотрел на меня своими маленькими глазками и улыбался во все пухлое лицо. Если никто из деревенских не забредал в избу, то вечер проходил очень приятно, после чего мы все отправлялись спать.

Парни укладывались на ночь в общую постель, стоявшую у стены и бывшую всегда в ужасном состоянии. Служанка, которая время от времени прибирала в избе, обычно не притрагивалась к постели, разве что слегка поправляла одеяла. В изножье торчали клочья соломы, а простыня всегда была скомкана. Грязная одежда валялась вперемешку с подстилками, поскольку повесить ее было некуда.

Изба была очень большая, слегка обветшалая и насквозь продуваемая сквозняками. Парни сворачивались калачиком и тесно прижимались друг к другу под одеялом. Я на своей половине представлял, как звездный свет проникает внутрь избы сквозь маленькие шестиугольные окошки, и мне было отчетливо слышно, как за стенкой обмениваются глубокомысленными замечаниями два согревающих друг друга человеческих существа, во внешней стороне жизни которых даже при большом желании невозможно было отыскать ничего в общепринятом смысле красивого.

Потом началась революция и все такое прочее, но эти события лишь изредка, да и то как бы между прочим, затрагивались в наших вечерних беседах в избе. Весь мир вокруг нас бурлил и бродил, но мы работали этим прекрасным летом точно так же, как и раньше. Однажды мы увидели, что у перекрестка расположилась группа мужчин, а над ними развевается кусок красной материи, на котором выведены буквы — Т. Т. Р.[10] Мы как раз закончили обедать, когда от этой группы отделились трое и направились к нашей избе, где произошло следующее: хозяин вышел и прогнал непрошеных гостей, после чего они ушли, пригрозив нам расправой.

Мартти наблюдал за этой сценой как за чем-то совершенно посторонним, но был, очевидно, восхищен решительными действиями хозяина. Воскресными вечерами Мартти обычно ходил на танцы в рабочий клуб. Но примерно через месяц он остался в воскресенье вечером дома ’ и, будучи в избе в полном одиночестве, затянул песню так, как может петь только человек, совершенно уверенный, что его никто не слышит. И тогда я понял, что Мартти незачем стало ходить в рабочий клуб, а больше пойти некуда. В его монотонном пении звучала тоска бесконечно одинокого человека. Песни были лирические и совершенно приличные, и я подивился тому, как и где этот полуглухой парень умудрился их выучить. Как у всех глухих, с мотивом у него было не совсем благополучно, и вдобавок Мартти страшно подвывал на каждом такте.

Вы смело ступили на праведный путь,Вело вас к свободе влеченье,На этом пути довелось вам хлебнутьИ боли, и лжи, и мученья…

Мартти напевал и думал о чем-то своем. Потом собрался и вышел.

Это был один из последних вечеров, когда Мартти пел, а я его слушал. Жизнь ускоряла темп, и люди все быстрее и быстрее мчались вперед по ухабистой дороге жизни. В этой тряске каждый должен был быть начеку и внимательно смотреть вперед, чтобы не выпасть на обочину, и стало не до того, чтобы петь или слушать чужие песни. Мартти заплатил объединению тридцать марок отступного за неучастие в забастовке, при этом он извинялся, виновато подергивая руками и ногами. Хотя к тому времени события уже разворачивались вовсю, Мартти после уплаты штрафа почувствовал себя несколько увереннее. Он боялся только новых забастовок. Потому что в объединении ему сказали, что тридцатью марками он не отделается: «Вот будет снова забастовка, так уж не забудь к нам присоединиться, так-то!»

Мартти опять стал ходить на танцы и был в хороших отношениях с босяками. Они даже оставили его в покое: время было такое бурное, что не до Мартти. От него даже перестали требовать участия в забастовках. Однако Мартти старался слушать все, что они говорили, стоя рядом с ними, как всегда широко расставив ноги. Хорошо бы присоединиться к ним, но как? А ведь это так весело и увлекательно. И так странно было, когда мужики из объединения пришли отбирать ружье у хозяина. Пролетело еще несколько недель, а с ними еще несколько воскресных вечеров, которые становились раз от разу все более захватывающими. Потом опять пришли требовать оружия. Потом пришли требовать хлеба и молока. На севере прогремели первые выстрелы. Мартти впервые увидел винтовку и штык и задрожал от страха. Белогвардейцы начали войну против рабочих, и рабочим тоже придется браться за оружие. Мартти работал как обычно, а сам дрожал от стыда и страха, от страха и стыда.

Потом настала ночь, которую позднее назовут «ночью бегства».

Парни ничего не знают, но и им передается общая тревога. Впервые за долгое время они оба вечером свободны. Сон не идет, и разговаривать не хочется. Что-то должно случиться, ночью их ждет не извоз, а что-то совсем другое.

А ночь все длится. С дороги доносятся какие-то звуки, там кто-то ходит, но хозяина не видно, а значит, нет приказа запрягать лошадь. Хозяин вдвоем с младшим батраком спрятали лошадей, но Мартти про это ничего не знает, а потому ждет, что его опять отправят в извоз. В полночь раздается стук в дверь. «Кто там?» — «Я», — доносится угрожающий голос, но парни не торопятся открывать. Тогда раздается крик «черт побери», и дверь распахивается настежь. Стук приклада об пол. Охвативший парней страх немного отпускает, когда они видят, что вошедший им знаком, это Пелтониеми, батрак, который за харчи работает у их же хозяина. Его кудри мокры от пота, он взбешен.

— Где ваши лошади?

— Не зна-аю.

— Я спрашиваю, где лошади? — кричит он снова и хватает младшего — Пааво — за горло.

— Не знаю, — вопит Пааво. — Почем я знаю, где лошади, если вечером отвел их на конюшню.

Изба наполняется незнакомыми мужиками.

— Лошадей нет, — сердито бросает Пелтониеми. Мужики уходят, а Пелтониеми говорит Мартти: — Так что запомни: если у тебя не хватит ума вовремя убраться отседова, то сегодня ночью тебя убьют. Рассвести не успеет, как первый же белый тебя прихлопнет.

И вот парни опять одни, в избе снова тихо. Жуткая тишина. Разговор не клеится. Мартти в ужасном состоянии. С каждым колебанием маятника белые все ближе и ближе, а те, кто ушел из деревни, все дальше и дальше. Скоро уже станет опасно уходить. Смерть, его ожидает смерть.