Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Из вялого разговора детей скоро выяснилось, что они одни дома.

— Матушка пошла к вам, потому что там сегодня убивают Кили и Пекуну, потому что к вам приедет завтра доктор и потому что на следующей неделе нам за них заплатят.

Мой ребенок непроизвольно посмотрел на загон на склоне, где виднелись лишь опрокинутые корыто для воды и какие-то детские игрушки. Потом он запросился домой, хотя было еще рано. Все изменилось, и ничто уже не было так, как раньше. Эти едва заметные приметы грозились испортить мне день. Несомненно, мир ребенка содрогнулся от страшного потрясения, хотя он ничего не сказал и принялся с покорным видом собирать вдоль дороги осенние цветы без запаха. Я мысленно сравнивал, что важнее: приезд моего знакомого или настроение ребенка. Жизнь мечтателя-бездельника, которую — как догадывался тот трезвомыслящий теоретик искусств — я веду, в очередной раз обнажила свои негативные последствия: на мой взгляд, последнее было несравненно важнее.

Забой двух животных значительно прибавляет забот по хозяйству, а значит — вызывает некоторую нервозность в доме. Я стараюсь избегать всего этого и потому, по обыкновению, уединился в своей комнате. Оттуда я видел, что мой ребенок, заложив руки за спину, задумчиво наблюдает, как умело Ниеминен разделывает туши. В кронах деревьев кое-где уже появилась желтизна. Это навело меня на грустные размышления о прошедшем лете и ушедших в прошлое забавах.

Дневные часы были заполнены работой: после забоя скота всегда столько хлопот. (Потому-то и выгодно покупать скот живьем, получаешь много разных продуктов сразу.)

Когда все было готово, позвонил доктор и сказал, что не сможет приехать. И мы сами, без гостей, съели обоих безмолвных статистов летних пьесок. Ребенок тоже с аппетитом поел языка и почек.

Так или иначе, а его уж нет.

Как кантор корову искал

По сути дела этого кантора уже лет десять можно было бы числить покойным; если общество еще иной раз вспоминало о нем, то только как о явлении церковно-историческом.

Он стал кантором в давние-предавние и во всех отношениях лучшие времена единственно благодаря своему красивому голосу, услаждавшему прихожан почти пятьдесят лет, в течение которых на церковную кафедру поднялся двадцать один пастор, не считая магистров и семинаристов. Ему случалось вести беседы с двумя епископами и пятью асессорами церковного капитула, а для покойного пробста, носившего также титулы доктора и рыцаря, он собственноручно приготовил и для верности продегустировал множество стаканов грога, осушенных пробстом на экзаменах по катехизису или в часы домашнего отдохновения. Он отпел четыре поколения мужчин одной семьи, наложил повязки на бесчисленное количество ран и переломанных конечностей и, макая гусиное перо в «жестяную преисподнюю», исписал немало приходо-расходных книг, украшая записи нарядными буквицами.

Но ход человеческой истории, о которой он тоже имел кое-какое представление, набрал ко времени его старости бешеную скорость и бесцеремонно оставил одряхлевшего кантора на обочине. Его жизнь стала жизнью бедняка-крестьянина, хотя последние лучи заходящего солнца еще чуть-чуть в ней поблескивали. Вся его одежда сделалась ему велика и странно побурела, а под подбородком на сухожилиях болталась пустая кожа. Даже семейная жизнь этого праведного и святого старца не была столь благостной, как можно было ожидать. У его половины уже в молодости замечались наклонности сварливой старухи, которые очень усилились с тех пор, как в приходе появилась настоящая акушерка, существенно сократившая ее заработки.

Труднее всего кантору бывало зимой; извне донимало брюзжание старухи, а изнутри — одышка. И, что хуже всего, зимой спала вся природа: пчелы, цветы, растения. Ибо хотя общество давно опередило кантора, в мироздании осталось нечто, с течением лет все больше и больше приближающееся к нему: прекрасная летняя природа во всех ее бесчисленных подробностях, о которых в здешнем краю никто, кроме кантора и учителя из Лумпейлы, даже не подозревал. Имение Лумпейла находилось в двух-трех километрах от избушки кантора, учитель этот, в отличие от кантора, был холост и раздражителен — настоящий старый козел, о нем говорили, что он не боится Бога и не стыдится людей. Конфузливый кантор каждый раз приходил в ужас от своего друга, вспоминая, как тот однажды за рюмочкой спросил его — о чем бы вы думали? — о местных девушках… ух… ой…

Но в известном смысле они несомненно были друзьями.

Вот и теперь кантор тащится домой из Лумпейлы с улыбкой на устах и розами на щеках, как некогда один из его знаменитых предшественников[11]. Близится летний вечер, благоухают цветы и травы. Кантору известны все их виды, все названия, любуясь ими, он будто отмечает, что все они на своих местах — и дивный порядок не нарушен. Но в руках у него завернутые в газету другие растения, которые он получил от учителя — благородный сорт разрыв-травы. Дома у кантора есть для нее альпийская горка, где ей будет хорошо. Там, рядом с нежной заячьей капустой, уже растет несколько экземпляров этого же вида.

Подобные мгновения — лучшие в жизни кантора. Лишь одна печаль, которую он не может выполоть подобно сорной траве, омрачает его радость: дома торчит Каролина, и она все это ненавидит. Как и другие приходские дамы (к которым, Бог свидетель, причисляют и ее), она терпеть не может учителя из Лумпейлы. А все потому, что, занятый своими растениями, кантор не заботится о более важных делах. Вот и сегодня он должен был привести с пастбища корову, но опоздал. Заходящее солнце и коровы, которые уже мычат в соседних дворах, словно обличают его. Но в руках у кантора разрыв-трава, и он посадит эти корешки на своей альпийской горке, чего бы это ни стоило. К тому же учитель рассказал ему об одном редкостном цветке, которого здесь никто не находил, но который, как он думает, должен водиться в этом краю. И кантор решил во что бы то ни стало его отыскать; всему миру, говорят, не терпится заполучить это ботаническое чудо. У него желтые лепестки, напоминающие губы, и какие-то особенные листья. Сам профессор из Академии сказал учителю, что оно растет в таких вот местах. Кантор даже мурлычет себе что-то под нос от удовольствия.

Перед взором кантора уже засияли роскошные желтые шары девясила, растущего возле его дома, и показались огромные листья гречихи. Кантор ожидает увидеть рассерженную Каролину, идущую с подойником из сада — несмотря на ее постоянную раздраженность, она придала бы законченность общей картине тихого вечера. Словно нашкодивший мальчишка, кантор пробирается на цыпочках к своей альпийской горке. Но тут он замечает, что садовая калитка открыта и ни коровы, ни Каролины нигде не видно. Что случилось? Он волнуется, сажая растения, и, посадив, бежит домой. Там, скрестив руки на груди, чуть покачиваясь и капризно склонив голову, сидит Каролина. Она не произносит ни слова. Значит, случилось что-то дурное — хуже обычного.

— А куда корова делась? — озабоченно спрашивает кантор.

— Спроси у своих цветочков! — взрывается Каролина и, вскочив, продолжает: — Если можно бегать за всякими сорняками, то можно бы разок и за коровой сбегать… — и так далее.

Подол Каролины, приколотый булавками к поясу на время поисков коровы, все еще не отстегнут и мелькает перед ним, словно бы укоряя кантора. Ему становится ясно, что коровы поблизости не оказалось, «а я не стану бегать, пускай остается где угодно, уйдем в богадельню или станем есть твою траву».

В ту минуту, когда произносятся эти слова, кантор находится уже на улице. С веревкой в руках он шагает к лесу. Воображение рисует ему большую коровью голову, насмешливо глядящую на него из-за дерева.

Часа через два выбившийся из сил кантор сидит на пеньке в лесу и любуется пышно разросшимся кукушкиным льном. Следов коровы он не видал и звяканья ее колокольчика не слыхал. Наверно, она провалилась в болото и там погибла, — думает кантор. Жизнь кажется ему окончательно загубленной, и, так как надежды не остается никакой, кантор невольно погружается в любование природой, которая в эту летнюю ночь кажется призрачной.

Поднявшись с пенька, он бредет вдоль опушки молодого лесочка. После того, что случилось, торопиться домой незачем. Он перебирает в памяти последние годы своей жизни и отчетливо видит неуклонное приближение конца. Вот и корова теперь пропала. Но разве можно отправить в богадельню бывшего кантора, человека с таким прошлым, человека, деяния которого вписаны в книги профессора Академии? Правда, у профессора и учителя коровы не тонут в болоте, у них нет Каролины…

Но что это — что вдруг зашелестело, затихло и снова зашелестело? Из-за молодой елочки выглянули шалые глаза коровы, потом она показалась вся, горячо дохнула и, бесстыдно задрав хвост, куда-то унеслась. Давешние печальные мысли кантора набежали, видно, только для того, чтобы теперь его еще сильнее охватила радость. Он пустился за беглянкой сначала вдоль болота, потом через взбирающийся на горку сосняк, то и дело прислушиваясь и подзывая корову. Временами не доносилось ни звука, потом где-то рядом раздавался вздох — и они снова мчались сквозь кустарник, задыхаясь и шелестя ветками.