Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Но в доме он против воли стал замечать отрицательные обстоятельства: хлеб был сжат, дочь увезена, жизнь остававшихся в доме и самого поэта была поразительно бессмысленна, к тому же здесь, на месте, ему никак не удавалось прочувствовать и пережить услышанные им летние события.

Незримая связь, установившаяся в воображении поэта между ним и той, что вышла замуж, была исключительно чувственной. Поэт представлял пышные формы женщины, выражение ее глаз и ласкал ее. Эта ситуация, разумеется, предполагала наличие в женщине изрядной доли легкомыслия и даже некоторой милой порочности. С такой женщиной можно было пережить бурный роман — в стороне от реальной жизни, в постоянном блаженном опьянении, которое разгоряченное воображение силилось растянуть на более долгий срок. Но вот безумные надежды рухнули, и поэтом овладела какая-то непреодолимая сердечная расслабленность. Его нервы были раздражены, что-то побуждало его смеяться, но слишком близко стояли слезы. Он смотрел в окно на заросший травою двор, на жнивье, на весь окрестный пейзаж, и все представлялось ему безусловным воплощением бессмысленности. Ему чудилось, что видимое пространство со всем, что было на нем, обступило его со всех сторон и от одного него ждет помощи и разъяснения своей вековечной бессмысленности. Легко говорить, что всякий человек временами ощущает свое одиночество в мире. Но поэт ощутил его сейчас с такой силой, что повалился на кровать и в голос зарыдал.

Его никто не побеспокоил, и он смог выплакаться до конца. Уже смеркалось, когда он очнулся и почувствовал себя вольнее и покойнее. Разум пустился на поиски счастливой мысли, снежные завалы чувственности растаяли. Непостижимость всего сущего, недавно имевшая как будто отупелое выражение, заиграла всем блеском верховного светила. — Как чудесно все-таки плыть по этому удивительному морю, в котором расширенный взор — внутренний и внешний — останавливается на крохотном воздушном пузырьке, ничтожном по размеру и неопределенном по положению, в сравнении с этим величием. Вот и я нахожусь внутри такого пузырька, и всякое живое существо. И та, что вышла замуж, сейчас где-то там, внутри своего пузырька. Что за очарование таит в себе эта мысль!

Поэт узнавал о главных героинях нашей книги на протяжении двух вечеров и сначала услышал о той, что вышла замуж. Когда он уже загорелся мыслью отправиться в эти края, он устроил вечеринку для небольшого мужского общества. Все были уже изрядно пьяны, когда тот же самый молодой человек стал возбужденно рассказывать, шепча ему на ухо, о другой героине, той, что осталась в лесной глуши. Разгоряченный вином поэт уже видел ее перед собой и даже уверенно определил к ней свое отношение. Главным в этом отношении было безграничное умилительное сочувствие. Ничего утонченно чувственного не было ни в отношении к ней, ни в воображаемых картинах. Он, разумеется, представлял, как он берет ее за руку, заглядывает в глаза, обнимает, целует и вообще делает с ней все, что мужчина затем делает с женщиной, но здесь не было оттенка утонченной чувственности, которая составляла основу его отношений с той, что вышла замуж. Этой, оставшейся в лесной глуши, он расточал самые нежные ласки в знак глубочайшего признания ее благородной чистоты и женской добродетели, и не желал для себя ничего иного, как только иметь позволение расточать эти ласки. С той, что вышла замуж, он чувствовал себя на равных, она как будто была его единомышленницей, слегка пресыщенной в любовных битвах подругой, как и он, готовившей заранее эту их упоительную ночь.

Воспоминание о лесной деве как-то стерлось в памяти поэта. И только теперь, после очищающих слез, он вспомнил, что ему рассказывал в пьяном угаре молодой человек. И все, бывшее тогда, одной застывшей картиной явилось перед мысленным взором и привольно раскинулось в открывшихся манящих просторах. Он видел хмельного молодого человека, горячо бормочущего о прелести лета, о холмистой гряде, тропинке к амбару и о самом амбаре. Он видел печаль в глазах молодого человека, только казавшихся хмельными, и в этом таилась разгадка всей истории. Он посмотрел за окно на нагой осенний вечер, где начинал разливаться свет поднимающейся луны. — Вот так, должно быть, тысячу лет назад смотрел на лунный свет какой-то человек с тем же настроением и, наверное, предчувствовал, что так будет и потом, и ведь я мог быть тем человеком, подумал поэт и вышел из дома.

Он надеялся, что найдет прилепившийся к подножию холма крестьянский двор. Было прохладно, у него зябли руки, и он сунул их в карманы и с опущенной головой двинулся на юг, где выступ гряды натягивал вверх линию горизонта, разделявшего небо и лес. Он шел и шел, почему-то уверенный, что угадал правильно. Оказавшись на этих просторах под открытым небом, он вдруг преисполнился чувством, что идет исполнить некое дело, не особенно привлекательное лично для него, но требующее исполнения. Он бодро мурлыкал, глядя на вечно дивный свет луны, в воспевании которого состязались поэты. — Поэты!.. Вот и я тоже поэт, и никем другим быть не смогу… Я сын этого народа, который когда-то давным-давно пришел в здешние леса, и тогда они тоже были залиты лунным светом… А теперь я иду к дому, что прилепился у подножия холма. Я чувствую, что он уже близко, вон и овражек явно указывает на это… А тот молодой человек много раз и с разным настроением проходил через эти места… Поэты! Таковы поэты…

Заметив с холма двор, поэт понял, что угадал правильно, но в то же время почувствовал разочарование. В своем воображении он до мельчайших подробностей вылепил окрестный вид, сами постройки и их расположение. Увидев теперь все в настоящем, хотя и лунном, свете, он обнаружил в них какую-то скудость и чуточку излишнюю деловитость и на мгновение усомнился, в самом ли деле здесь обитает тот возвышенный поэтический дух, на поиски которого он собственно отправился. Но понял также и другое: что на самом деле совершенно безразлично, куда именно он попал и существуют ли вообще те места, о которых шла речь в рассказе.

В доме, как видно, еще не ложились, на краю черного поля двигались в лунном свете какие-то фигуры.

Поэт ничего не обдумывал заранее, но инстинктивно стал совершать действия, которые привели его затем со склона холма в горницу дома. Он подобрал несколько камней, рассовал их по карманам, а один побольше взял в руки и бодрым шагом спустился во двор дома, где и остановился. На ближайшем к нему картофельном поле срезали ботву. Двое мужчин и женщина резали, а две девочки поменьше собирали ее в кучи возле недоделанных прясел. Поэт двинулся к ним по борозде, снял перед старшим мужчиной фуражку и сказал:

— Добрый вечер! Нельзя ли будет у вас остановиться на ночлег?

Мужчина выпрямился и посмотрел на него. Остальные тоже оставили работу. Поэт почувствовал, как сердце у него подпрыгнуло, когда он увидел лицо молодой женщины в лунном свете. Как мгновенно меняется настроение человека под влиянием новых впечатлений! Он уже горел, он весь был охвачен пылкой неземной страстью — как и тогда, под влиянием винных паров в тепле ресторанного зала. Тотчас узнал он в ее облике все черты и черточки, выделенные и отмеченные молодым человеком: шея, виски, складки на платье, мягкий блеск глаз в лунном свете. Давешние размышления отлетели назад, на тысячу верст и переживаний. Он ощущал в себе тривиальнейший боевой дух, которому молодые мужчины поколение за поколением учились у великих соблазнителей прошлого и который вовне проявлялся в неудержимой бойкости языка и в известного рода инстинктивной манерности в мимике и жестах. После пролитых слез поэт чувствовал себя освеженным, как листва после дождя: самым первым является ощущение омытости и чистоты, но едва проглянет луч солнца, листва начинает расти и благоухать. Сердце поэта испепеляла неистовая, бешеная страсть, губы безостановочно лепетали что-то, а сознание отмечало в голосе дрожащий отзвук клокочущих внутри страстей. Губы произносили слова о том, что в поисках минералов и их изучении он забрел слишком далеко и с удовольствием, если можно, переночевал бы у них в доме, чтобы с утра продолжить свои поиски, — а в голове билось другое, что едва ли годилось для произнесения вслух: «Слышишь ли ты, что со мной делается, какую страсть ты внушила мне? Заметь же! Вот сейчас я представляю, что обнимаю тебя, ты не можешь не чувствовать эту мою воображенную картину. Ты больше не смотришь сюда, но всей силой своего воображения я проникаю прямо в твое сердце… О-о, тебе уже ведома любовная страсть, ты испытала ее… Я отворачиваюсь, я иду к дому, но у нас еще будет время, потому что я уверен — это случится сегодня ночью…»

Поэт понял, что его оставят на ночь в горнице. Он сел на кровать с ощущением готовности, словно ожидая, что сейчас, с минуты на минуту, что-то произойдет. Из кухни доносился шум, в сенях слышались шаги, слабо веяло обычным избяным духом; снова шаги и стук двери. В избе теперь ели, но разговоров слышно не было. За окном на диком лугу царствовал лунный свет, но опушка леса тонула во мраке. — Ну вот я и сижу в горнице, на кровати, подумал поэт, ощущая, что его лицо искажается странной насмешливой гримасой, и на мгновение почувствовал себя привидением, созданным этим лунным светом. Велико отличие утра и вечера: завтра утром он будет возвращаться скорыми шагами по беззвучной лесной тропинке к тому дому и выбрасывать из карманов камни. Но в нынешнее залитое луной мгновение его сознанию недоступна мысль о будущем или о возвращении — есть только это застывшее настоящее, побудившее его так странно и бессмысленно ухмыляться.