Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1 - Александр Дюма

– Обезьянка госпожи графини – это, должно быт», я: вот он я, бегу, бегу!

В комнату крадучись вошел маленький горбун в пышном наряде.

– Герцог де Трем! – нетерпеливо вскричала графиня. – Я вас не вызывала, герцог.

– Вы звали свою обезьянку, сударыня, – отвечал герцог, поклонившись королю, графине и г-ну де Сартину. Так как я не заметил среди придворных обезьяны безобразнее, чем я, то поспешил явиться.

Герцог рассмеялся, показывая такие длинные зубы, что графиня, не удержавшись, тоже рассмеялась.

– Мне можно остаться! – воскликнул герцог с таким видом, словно об этой милости он мечтал всю жизнь.

– Спросите короля: здесь он хозяин, ваша светлость. Герцог умоляюще посмотрел на короля.

– Оставайтесь, герцог, оставайтесь, – проговорил король, обрадовавшись возможности повеселиться. В это время лакей распахнул дверь.

– А вот и господин де Шуазель! – проговорил король, едва заметно помрачнев.

– Нет, сир, – отвечал лакей, – я от монсеньера дофина, которому необходимо поговорить с вашим величеством Графиня радостно встрепенулась: она подумала, что дофин желал с ней сблизиться. Однако все понимавшая Шон нахмурилась.

– Так где же дофин? – нетерпеливо спросил король.

– Господин дофин ожидает ваше величество у ее величества.

– Видимо, мне не суждено ни минуты отдохнуть, – проворчал король.

Впрочем, в ту же минуту он понял, что аудиенция, о которой его просил дофин, позволяла ему хотя бы на время избежать разговора с г-ном де Шуазелем. Он передумал.

– Иду, иду. Прощайте, графиня! Вы видите, как мне не везет, как меня дергают.

– Ваше величество! Вы нас покидаете? – вскричала графиня. – И это в ту самую минуту, когда должен прибыть господин де Шуазель?

– Что же вы хотите? Король – первый подневольный. Ах, если бы господа философы знали, что такое трон, особенно французский!

– Сир, останьтесь!

– Я не могу заставлять ждать дофина. И так уже поговаривают, что я отдаю предпочтение дочерям.

– Что же я скажу господину де Шуазелю?

– Ну, вы ему скажете, чтобы он пришел ко мне, графиня.

Желая избежать какого бы то ни было замечания, король поцеловал руку графине, задрожавшей от гнева, и бегом пустился бежать, как обычно, когда боялся выпустить из рук плоды победы, добытые благодаря медлительности и мещанскому хитроумию.

– Опять ускользнул! – досадуя, вскричал» графиня и всплеснула руками.

Но король уже не слыхал ее слов.

За ним захлопнулась дверь. Проходя через приемную, он сказал:

– Входите, господа, входите, графиня готова вас принять. Не удивляйтесь тому, что она печальна: ее огорчает несчастье, приключившееся с бедным Жаном.

Придворные в удивлении переглянулись: они не слыхали, что произошло с виконтом.

У многих появилась надежда, что он мертв.

Их лица приняли приличное случаю выражение. Самые оживленные из них превратились в наиболее скучающие, так придворные и вошли к графине.

Глава 25.

ЧАСОВАЯ ЗАЛА

В одной из просторных комнат Версальского дворца, носившей название Часовой залы, расхаживал розовощекий юноша с добрым взглядом, опустив руки и наклонив голову.

Он был одет в сюртук из фиолетового бархата. На его груди поблескивала брильянтовая подвеска, голубой аксельбант спускался до самого бедра; висевший на нем крест задевал при ходьбе шитую серебром белую атласную куртку.

Все, кто его видел, безошибочно узнавали его характерный профиль, строгий и вместе с тем добрый, величественный, но и улыбающийся, выдававший в нем отпрыска основной ветви Бурбонов. Молодой человек, представший пред взором наших читателей, представлял собою самый живой, но, может быть, и наиболее утрированный портрет своего знаменитого рода. В нем было отчетливо заметно фамильное сходство, – однако с оттенком вырождения, – с благородными лицами Людовика XIV и Анны Австрийской; невольно возникало впечатление, что он – последний представитель славного рода, что он не мог бы передать своему наследнику этого благородства. Проявившаяся у него в последнем колене врожденная красота неизбежно должна была переродиться в тяжелые черты лица, как если бы рисунок превратился в карикатуру.

В самом деле, у Людовика-Огюста, герцога де Берри, дофина Франции и будущего короля Людовика XVI был характерный орлиный нос, длиннее, чем у всех Бурбонов; его несколько узковатый лоб был еще меньше, чем у Людовика XV, а двойной подбородок его предка был у него таким крупным, что хотя в описываемое нами время еще не стал мясистым, но уже занимал почти треть лица.

У него была медлительная, неуклюжая походка; несмотря на то, что он был строен, он выглядел нескладным при ходьбе. Только его руки, а пальцы в особенности, были подвижны, гибки, сильны. По ним можно было читать то, что у других обыкновенно бывает написано на лбу, на губах или в глазах.

Итак, дофин в полном молчании, прохаживался туда и обратно по Часовой зале, той самой, в которой восемью годами раньше Людовик XV вручил г-же де Помпадур приговор Парламента, согласно которому из королевства изгонялись все иезуиты. Шагая по зале, он размышлял.

В конце концов ему надоело ждать, вернее, думать о том, что его в тот момент занимало, он стел переводить взгляд с одних часов на другие, находя развлечение, подобно Карлу V, в том, чтобы заметить разницу во времени, неизбежную даже для самых точных часов – странное, однако в свое время точно сформулированное подтверждение неравенства материальных предметов независимо от того, касалась их рука человека или нет.

Он остановился перед огромными часами в глубине залы, где они находятся по сей день; благодаря сложному и искусному механизму, часы показывают день, месяц, год, фазу луны, движение планет – в общем, все, что интересует еще более любопытный механизм, именуемый человеком, который последовательно продвигается от жизни к смерти.

Дофин обводил любовным взглядом эти часы, неизменно вызывавшие его восхищение, наклонял голову то вправо, то влево, рассматривая то или иное колесико, которое острыми зубчиками, похожими на тончайшие иголочки, цепляли еще более изящную пружинку.

Изучив часы сбоку, он принялся рассматривать их спереди; он следил взглядом за стремительной секундной стрелкой, похожей на водяного комара, без устали снующего на длинных ножках по поверхности пруда или бассейна, не нарушая зеркальной водной глади.

Это созерцание заставило дофина вспомнить о времени и о том, что он ждет уже не одну минуту. Правда, он не осмеливался поторопить короля через лакея.

Вдруг стрелка, на которую пристально смотрел юный принц, остановилась.

В ту же минуту, как по волшебству, медные колесики перестали вращаться, стальные стрелки замерли, – полная тишина наступила в механизме, в котором только что царили шум и движение. Ни колебаний маятника, ни ритмичного постукивания колесиков, ни передвижения стрелок: механизм остановился, часы замерли.

Вероятно, какая-нибудь песчинка, совсем крошечная, попала на зубчик одного из колесиков, или, может быть, восхитительный механизм просто-напросто решил отдохнуть от непрерывного движения.

При виде этой внезапной кончины, этого сокрушительного смертельного удара дофин забыл, зачем пришел и сколько времени он ждал. Главное, он забыл, что не колебания звонкого маятника швыряют время в бездну вечности; время не может ни на минуту замереть вместе с остановкой часовой стрелки: его отмеряют часы вечности, появившиеся раньше, чем возникло человечество; эти часы переживут мир, подчиняясь воле всемогущего Бога.

Дофин распахнул хрустальную дверцу – святая святых часов – и просунул туда голову, желая разглядеть часы изнутри.

Ему мешал главный маятник. Он осторожно вставил чуткие пальцы в медное отверстие и отцепил маятник.

Этого оказалось недостаточно: он осмотрел часы со всех сторон, но причины остановки так и не обнаружил.

Тогда принц предположил, что дворцовый часовщик забыл завести часы, поэтому они и остановились. Он снял ключ и стал уверенно заводить часовую пружину. Однако едва он повернул ключ три раза, как почувствовал сопротивление. Это свидетельствовало о том, что механизм остановился по другой причине: взведенная до отказа пружина по-прежнему не работала.

Дофин достал из кармана стальную пилочку для ногтей с костяной ручкой и кончиком лезвия подтолкнул колесико. Оно скрипнуло, но часы не пошли.

Поломка часов оказывалась серьезнее, чем он предположил вначале.

Тогда Людовик принялся пилкой снимать одну за другой части, аккуратно раскладывая их на столике с выгнутыми ножками.

Продолжая разбирать сложный механизм, он увлекся и постепенно добрался до самых что ни на есть потайных его уголков.

Радостный крик вырвался у него из груди: он наконец догадался, что зажимный винт, зацепившись за спираль, не смог удержать пружинку и остановил ведущее колесико.