Избранное - Меша Селимович

Он тоже верил в сказку, говорил, что никогда его не поймают.

— Исхак! — воскликнул я, словно взывая к утраченному.

— Кого ты зовешь? — удивленно спросил человек.

— Тебя зову. Исхака зову.

— Я не Исхак.

— Безразлично. Я так назвал тебя. Как ты позволил, чтоб тебя схватили?

— Человек для того и создан, чтоб его схватили рано или поздно.

— Раньше ты так не думал.

— А меня и не сажали раньше. Тогда и теперь — два разных человека.

— Неужели ты им сдаешься, Исхак?

— Я не сдаюсь. Я сдан. Помимо своей воли. Я не хочу, а происходит. Я им помог, ибо существую. Не существуй я, они б ничего не могли сделать.

— Неужели причина только в том, что ты существуешь?

— Причина и условие. Они представляют такую возможность. Для тебя и для них. Она редко остается неиспользованной. Независимо от того, здесь ли ты или наверху. Я не знаю, до каких пределов простирается вина. Есть ли ей продолжение и на том свете?

— Если ты не совершил ничего плохого, ты не виноват. Аллах исправляет нанесенную несправедливость.

— Слишком быстр ты на ответ. Подумай как следует. От бога ли власть? Если нет — откуда у нее право судить нас? Если да — как может она ошибаться? Если нет, мы свергнем ее; если да, будем слушать. Если она не от бога, что заставляет нас терпеть несправедливость? Если она от бога, то несправедливость ли это или кара во имя более высоких целей? Если нет, тогда по отношению ко мне, к тебе, ко всем нам совершено насилие, и, значит, мы опять виновны в том, что его терпим. Теперь ответь. Но не по-дервишски, будто власть от бога и только иногда ею пользуются злые люди. И не говори, будто бог будет поджаривать грешников на адском огне, потому что мы будем знать ничуть не больше, чем знаем теперь. Коран, между прочим, говорит: «Слушайте бога, и посланника его, и тех, кто ваши дела вершит». Это божья заповедь, ведь для бога важнее цель, нежели я и ты. Значит ли, что они тогда насильники? Или мы насильники и мы будем гореть в геенне огненной? И есть ли то, что они делают, насилие или оборона? Вершить делами — значит управлять, власть — сила, сила есть несправедливость во имя справедливости. Безвластие хуже: смятение, всеобщая несправедливость и насилие, всеобщий страх. Теперь отвечай.

Я молчал.

— Не можешь ответить? Удивляюсь я, вы, дервиши, ничего не можете объяснить, но на все можете ответить.

— Я заранее допускаю: ты не согласишься со мной, что бы я ни сказал. Трудно договориться двум людям, что по-разному думают.

— Легко договориться двум людям, которые думают.

Он снова засмеялся. Не было издевки в его смехе, он в равной мере относился и к нему самому, но для меня явился поводом прервать разговор, в котором я чувствовал себя неуверенно. Впервые случилось, что меня смутили вопросы, которые прежде казались ясными. Суждения этого человека произвольны, поверхностны, иногда даже шутливы, но ответить, тем не менее, было трудно. Не потому, что не нашлось ответа,— он сделал так, что мой ответ не мог быть убедительным. Он не возделал почву для семени, которое я мог бы посеять. Он заранее воздвиг ограничения на то, что я мог сказать, он связал меня, подвел к бездне, высмеял все, обесценил мои возможные соображения. Он одолел меня, навязав свою манеру рассуждать, указав на опасность преклонения перед всем сущим.

— Ты честный,— произнес он, как бы отдавая мне должное.— Честный и умный. Не хочешь отвечать пустыми словами, а настоящих у тебя нет. А я тебе вкладывал в рот ответы.

— Чтоб иметь возможность их отвергнуть. Ты издевался.

— Я говорил с тобой без злого умысла. Беда в том, что ты не осмеливаешься рассуждать. Ты пугаешься, не знаешь, куда уведет тебя мысль. Все перемешалось в тебе, ты закрываешь глаза, идешь проторенной дорогой. Тебя привели сюда не знаю за что, и меня это не касается, но мои рассуждения о вине людской ты не приемлешь. Ты думаешь, это шутка. Возможно, и шутка, но из нее могла бы получиться очень неплохая философия, ничуть не хуже других, по крайней мере она получила бы отличное применение, примирила бы нас со всем, что происходит. Ты раздосадован, так как считаешь себя невиновным. Жаль. Если тебя не выпустят, ты скоро умрешь от муки, и все будет в порядке. А что будет, если тебя выпустят? Это была бы такая беда, о которой мне не доводилось никогда слышать. То, что наверху, принадлежит тебе так же, как и им, а они тебя отвергли. Пойдешь в гайдуки? Возненавидишь их? Забудешь? Я спрашиваю потому, что не знаю, что тяжелее. Возможно все, но решения я не вижу. Уйдешь в гайдуки, займешься насилием, чего тебе тогда на них сердиться? Возненавидишь их, отравит тебя твоя недобрая воля, не сможешь ты пойти до конца против них и против себя, поскольку ты то же самое, что и они, и снова тебя арестуют, вот и выйдет, будто ты совершил самоубийство. Позабудешь, тогда сможешь получить определенное возмещение, причисляя себя к благородным, но они-то будут видеть в тебе труса, лицемера, не поверят тебе. Ты окажешься изолированным во всех случаях, это и есть то, чего ты не можешь принять. Для тебя единственно возможное решение: чтобы ничего не случилось.

— Я так и думаю! — изумленно воскликнул я.

— Тем хуже. Потому что именно это-то и невозможно.

Исхак! Другой, иной, но тот же, как тогда. Все иное, но такое же. Исхак, который не отвечает, но спрашивает, который спрашивает для того, чтоб задавать загадки, который задает загадки для того, чтоб их высмеивать. Неуловим. Иди, сказал бы он мне, как прежде, если б это не было смешно, поскольку я не могу уйти. Он может. Выйдет, если захочет, произойдет чудо, и он исчезнет, напрасно его искать, его не удержат стены, не удержат тюремщики, никто ничего не сможет сделать ему. Он неуловим, как неуловима его мысль. Уйдет, не ответив, хотя знает ответ, но не скажет его. Он всегда оставляет меня разбитым, все во мне взбаламучивает, что я знаю, и напрасно я позже соображаю, как ему следовало ответить, ведь я не ответил, не смог, верил ему в тот момент больше, чем себе, сожалею, но я теперь себе не верю без него и боюсь, что он опровергнет любое мое суждение, услыхав его, поэтому я молчу, но сохранить свои суждения я могу, лишь защищаясь перед ним. А это у меня не получается. Он думает иначе, чем я, его мысль движется непостижимыми путями, она необязательна, дерзка, не уважает уважаемое мною. Он на все смотрит свободно, я замираю перед многим. Он разрушает, не воздвигая, говорит о том, чего нет, а не о том, что есть. Отрицание убедительно, у него нет ни границ, ни целей, ни к чему не стремится, ничего не защищает. Труднее защищаться, чем нападать, потому что достигнутое непрерывно изнашивается, отрывается от замысла.

— Жизнь всегда скользит вниз,— произнес я, пытаясь защищаться.— Необходимы усилия, чтоб этого не допустить.

— Мысль влечет ее вниз, ибо она начинает противоречить самой себе. А потом рождается новая мысль, противоположная, и она хороша до тех пор, пока не начинает осуществляться. Плохо не то, что есть, но то, чего желаешь. Когда люди натыкаются на хорошую мысль, они должны хранить ее под стеклом, чтоб не запачкать.

— Значит, нет никакой возможности организовать этот мир? И все лишь сплошной обман, бесконечная попытка?

Он не ответил. Он высказал странную мысль, она была странной вначале, потом уже для меня было неважно.

— И это тоже мир. Мы в подземелье. Организовать его — значит сделать еще хуже.

Тут началась бессмыслица. Мне казалось, что я улавливаю ее, но отделаться от нее не мог. Какая-то неодолимая сладость заключалась в этом ничто, в блуждании без усилий и цели. Лист, плывущий по неведомому течению. Освобожденная от тяжести мысль, которую не сводят судороги. Причудливая и забавная игра без цели. Парение без страха. Каприз, в котором не раскаиваешься, приятная и неизбежная обязанность, как дыхание, как ток крови.

— Для кого хуже? — незаинтересованно спросил я.

— Для нас. Для них. Мы будем запирать друг друга. Привыкнем. Превратимся в кротов, в слепых мышей, в скорпионов.

— И не станем вылезать на поверхность. Полюбим тишину и тьму.

— Не станем вылезать. Останемся здесь навечно. Мы не можем без вечности.

— Не будем забывать друг друга.

— Будем сажать противников наверху, выгонять их на поверхность. И забывать о них.

— «Когда их извлекут из геенны, то бросят в реку жизни…»

— Они будут несчастны наверху. Будут вопить: «Дайте нам немного тьмы. Мы были с вами!»

— А мы им ответим: «Ищите сами себе мрак! Сами создавайте его!»

— Как они будут несчастны! Они будут вопить: «Освободите нас! Пустите нас вниз!» А мы им ответим: «Вы сами виноваты. Вы нам не верили».

— Вы сами виноваты. Оставайтесь наверху.

— Я иногда буду вылезать на поверхность.

— Ты всегда непокорен.

— Ты будешь дервиш-крот. Будешь следить за тем, чтоб мы не обрели зрения, чтоб не ушли из нашей мрачной обители.