Избранное - Меша Селимович

— Хорошо. Им тоже.

В шепоте его звучало удивление, полное зависти.

— «Но сколь же тяжко несчастным, которых поразило несчастье! Их место в пламенном огне и кипящей воде, во мгле темной и черном дыме, который ни приятен, ни красив. Будете вкушать вы горькие плоды дерева зеккум и пить кипящую воду. Будете пить, как жаждущие верблюды. Мы судили, чтоб между вами царила смерть, а мощь наша велика, и будет так» [7].

— А почему? Виноваты ли они?

— Это бог знает, Джемал.

— Еще есть?

— «Скажут несчастные избранным: „Погодите, чтоб мы немного взяли от света вашего!“ И ответят им: „Возвратитесь и ищите себе свет“. И тогда воздвигнется между ними стена, внутри будет милость, снаружи ее — страдание. И кричать будут те, снаружи: „Разве не были мы с вами?“» [8]

— Ох, господи милостивый. Снова. Без света.

Он долго молчал потом, возбужденный мозг его изнывал. Он тяжело дышал.

— А я? Куда я?

— Не знаю.

— Буду ли с правой стороны?

— Может быть.

— «Вас ждут сады райские, в которых реки текут». Это он говорил. До тебя. И о солнце. Куда я? Это за заслуги. Есть ли у меня? Заслуги? Пятнадцать лет вот так. Здесь. А там солнце. Реки. Фрукты. За заслуги.

— Что с тем человеком?

— Умер. Хороший. Тихий. Говорил со мной. Так. И ты тоже сказал. Там. И все хорошие люди. Это хорошо. Я сказал. Из-за солнца. И из-за воды. Чистой. И из-за боли в костях. У меня.

— Как он умер?

— Трудно. Душа не хотела. Уходить. Вырывался. Я тоже был. Там. Помогал.

— В чем помогал?

— Задушили его.

— И ты помогал его душить?

— Вырывался.

— Тебе не жалко было?

— Жалко. Из-за солнца. Что он говорил.

— Как его звали? Не Харун?

— Не знаю.

— В чем он провинился?

— Не знаю.

— Иди, Джемал.

— Может быть, я тоже? С той стороны. Стены.

— Конечно, Джемал.

Он спросил, не хотел бы я перейти в другую камеру, она не так сыра и темна, как моя.

— Все равно, Джемал.

— Ты будешь говорить? Снова? «Когда настанет…» Только это. И здесь тьма. И мерзко. Пятнадцать лет. Несправедливо. И там.

— Иди, Джемал.

Долго кружились возле меня сказанные им слова, корявые, изуродованные, казалось, он с трудом соединяет их вместе, но разбросанные, обезглавленные обрывки чудом держались рядом, выражая даже человеческий страх.

Я погибал вновь.

И когда однажды, позже, в тот день, или много спустя, или никогда, он открыл дверь моей камеры, меня охватили два противоположных чувства: ужас, что меня задушат, и надежда, что выпустят. Они налетели на меня одновременно, словно два перепуганных нетерпеливых существа, толкаясь и спеша. Или же так невелико было расстояние между ними, что я с трудом мог отделить их во времени? Вероятно, от первой мысли я отказался сразу, так как он был один, и сразу ощутил радость: свобода! Могло случиться и то и другое, причины могли и не существовать. Если убивают без вины, могут и выпускать без объяснения.

Но это не было ни то ни другое. Мне надо было перейти в другую камеру.

Я согласился без особой радости.

Вошел в чужую могилу, теперь она моя, и встал у двери, чтоб освоиться.

— Тс-с!

Странным было это чье-то предупреждение из полутьмы, но в этот миг из трещины выпорхнул голубь. Я заметил его взлет.

— Теперь болтай сколько влезет,— сказал тот, что просил меня не спугнуть птицу.

— Я не знал. Он снова прилетит?

— Он не дурак. Случайно залетел.

— Жаль. Ты любишь голубей?

— Нет. Но здесь и летучую мышь полюбишь.

— У меня не было даже летучих мышей, оттого, должно быть, что слишком сыро.

— Их и тут нет. Они не любят людей. Я поймал одну, случайно залетела, по ошибке, хотел привязать шнурком от жилетки, да стало противно. Садись, выбирай, куда хочешь, все равно.

— Знаю.

— Ты давно сидишь?

— Давно.

— Не позабыли о тебе?

— Как позабыли?

— Так, позабыли. Рассказывал мне один, сидел здесь, взяли его где-то в Крайне, дни и недели возили из города в город, из тюрьмы в тюрьму, пока сюда не привезли. А здесь позабыли. Месяцы проходили, а он сидел, тосковал, никто его не знал, никто не спрашивал о нем, выкинули его из головы — и готово дело. Только б этого с тобой не случилось.

— Друзья дали мне весть. Узнали, где я.

— Это еще хуже. О том человеке тоже родня узнала, приехала, а он передал, чтоб не искали. Так он по крайней мере жив, а вспомнят — до беды недалеко. И в самом деле, увели его однажды ночью. В ссылку, должно быть.

Голос у него был насмешливый, будто он нарочно пугал, но история выглядела правдивой.

— Почему ты так говоришь? — спросил я, удивленный его манерой и смыслом его слов. Я считал, что здесь все насмерть опечалены и стараются не обижать друг друга.

Человек засмеялся. Засмеялся по-настоящему. Это было настолько неожиданно, что я подумал, будто он сошел с ума. Хотя смеялся он, как смеются нормальные люди, и даже весело, словно находился у себя дома. Может быть, именно поэтому.

— Почему я говорю так? Здесь вся мудрость заключается в том, чтоб быть терпеливым. И быть ко всему готовым. Такое это место. А случится лучше, чем ты ожидал,— слава богу, ты в выигрыше.

— Как ты можешь так мрачно думать?

— Если не думать мрачно, может получиться еще страшнее. От тебя ничего не зависит. Не имеет смысла быть ни храбрым, ни трусом, ни ругаться, ни плакать, нет никакого смысла. Вот и сиди и жди своей судьбы, а она сурово-черная уже по одному тому, что ты здесь. Я так думаю: если ты не виновен — их ошибка, если виновен — твоя. Если безвинно попал — твоя беда, провалился в глубокую яму. Если виновен, значит, доигрался, и ничего больше.

— У тебя это очень просто.

— Ну, не так уж просто. Надо привыкнуть, тогда просто. Видишь, мне кажется, я не виновен, так же как наверняка и тебе. А это не совсем точно, потому что не может быть, чтоб хоть раз в жизни ты не совершил такого греха, который не надо замаливать. Понимаешь, тогда тебя кара миновала, а сейчас ты ни в чем не виноват. Разумеется, тебе кажется, что тебя надо выпустить. Только как тебя выпустить? Вот, попытайся думать, как они. Коль скоро ты не виновен, значит, они ошиблись, схватили невинного человека. Если выпустят, значит, признаются в своей ошибке, а это ни легко, ни полезно. Никакой разумный человек не может от них потребовать, чтоб они действовали против самих себя. Слишком это нереальное и смешное требование. Значит, я должен быть виновен. А как меня выпустить, раз я виновен? Понимаешь? Не надо быть слишком несправедливым. Каждый рассуждает по-своему, и мы считаем, что все обстоит нормально, когда мы так поступаем, но, когда они это делают, нам это мешает. Согласись, это непоследовательно.

— А если о тебе позабудут, кто виноват?

Такая возможность сразила меня: о тебе забыли, тьма поглотила тебя, и никто не знает о твоем существовании, люди считают, что ты умер или отправился бродить по белу свету, ты там, где хотел быть, тебе хорошо, тебе, возможно, даже завидуют, а ты ждешь напрасно, вины за тобой нет, но ты виновен непрестанно, тебя не должны наказывать, но наказание непрерывно исполняется, еще более ужасное, нежели произнесенное вслух.

— Кто виноват? Забывчивость. Черта человеческая, случается. И если ты как следует поразмыслишь, то поймешь, никто тебе не причинил зла. Такая у тебя судьба. Возможно, ты сам виноват в том, что невиновен. Будь ты виновен, о тебе бы не позабыли. Это даже признание того, что ты не виновен.

Да он шутит, я только сейчас понял! Кто этот человек, что так шутит? Он измучает меня, лучше б уж мне остаться одному.

— Плохи твои шутки, друг,— произнес я с упреком.

— Раз плохи, значит, не шутки. Шутка никогда плохой не бывает.

И тут я узнал его. У меня оборвалось дыхание, я крикнул, или мне показалось, что крикнул, необходимо было, я должен был, но не смел встретить его здесь!

Это Исхак!

Исхак, беспрестанная дума моя, легкое воспоминание, робкое осознание самого себя, неосознанного и неосуществимого, далекий свет в моей тьме, человеческая надежда, искомый ключ тайны, предугаданная возможность вне круга известных, признание невозможного, мечта, которая не может осуществиться и которую нельзя отбросить. Исхак, мое восхищение безумной смелостью, о которой мы позабыли, ибо она стала нам ненужной.

Схватили героя единственных подлинных сказаний, детских, рожденных чистой фантазией, сохраненных созревшей слабостью. Рухнули мечты. Те, что сильнее сказки.

Он тоже верил в сказку, говорил, что никогда его не поймают.

— Исхак! — воскликнул я, словно взывая к утраченному.

— Кого ты зовешь? — удивленно спросил человек.

— Тебя зову. Исхака зову.

— Я не Исхак.