Избранное - Меша Селимович

Но поднимавшаяся волна остановилась, перестала расти. Я ждал в изумлении — тишина.

Медленно, держась руками за стены, цепляясь ногтями за влажный камень, я встал — захотелось стоять. Я продолжал надеяться: меня будут искать, за мной придут, день лишь начался, минутная слабость не погубит меня, как хорошо, что я стыжусь ее.

И я ждал, ждал, долгие часы поддерживал огонь надежды, утешал себя болью, жгучими ранами, прислушивался к шагам и ждал, что откроется дверь, что ко мне прорвется голос, спустилась ночь, я понял это по тому, что глаза стали не нужны, я спал в вонючей грязи, усталый, пробуждался, даже не было желания сесть на камень, утром поедал пищу Джемала и снова ждал, дни проходили, один за другим подходили хмурые рассветы, и я уже больше не знал, жду ли я.

И тогда, ослабевший, в полубреду от напряженного ожидания, изнуренный сыростью, которую впитывали мои кости, в горячке, что согревала меня и на миг выводила из могилы, тогда, повторяю, я разговаривал с братом Харуном.

Теперь мы равны, брат Харун, говорил я ему, неподвижному, молчаливому. Я видел только его глаза, далекие, строгие, растворяющиеся во тьме, я следил за ними, и они были или передо мной, или я следовал за ними. Теперь мы равны, несчастные оба; если я был виноват, то теперь нет моей вины, я знаю, каково тебе было одному и как ты ждал, чтобы кто-нибудь появился, ты стоял у двери, ловя голоса, шаги, слова, и всякий раз ты думал, что они имеют отношение к тебе. Мы остались одни — и я, и ты, никто не пришел, никто не поинтересовался мною, никто не вспомнил, пустынной осталась моя дорога, на ней нет следов и воспоминаний, мне хотелось хотя бы этого не видеть. Ты ждал меня, я ждал Хасана, мы не дождались, никто никогда не может дождаться, каждый всегда в конце остается один. Мы равны, мы несчастны, мы люди, брат Харун.

Клянусь временем, которое есть начало и конец всего, воистину человек всегда оказывается в убытке.

— Кто-нибудь приходил? — спрашивал я Джемала по привычке, уже не надеясь.

— Нет. Никто.

Я хотел надеяться, нельзя жить без ожидания, но у меня не было сил. Я покидал свое место караульного у дверей, садился где попало, тихий, сраженный, все более тихий. Я утратил ощущение жизни, стиралась граница сна и яви, я видел то, что мне мерещилось, я беспрепятственно блуждал по тропинкам детства и юности, словно это во сне меня отводили в тюрьму, я жил с людьми, которых давно не встречал, и мне было хорошо, потому что не надо было просыпаться, я не знал об этом. Джемал тоже был сном, как тьма вокруг и сырые стены, и когда я приходил в себя, то не слишком мучился. Для мучений нужна сила.

Мне стало ясно, как умирают люди, и я убедился, что это не тяжело. И не легко. Никак. Только живешь все меньше, все меньше существуешь, думаешь, чувствуешь, знаешь, полноводное жизненное течение пересыхает, остается тонкая ниточка робкого сознания, все более бедного, все более незначительного. И тогда ничего не происходит, ничего нет, ничего. Совсем ничего.

А когда однажды в этом увядании без конца, поскольку оно обрывалось и не было продолжением, Джемал что-то сказал в отверстие, я сразу даже не понял, что он говорит, но был уверен, нечто важное. Я проснулся и понял: друзья принесли мне подарки.

— Какие друзья?

— Не знаю. Двое. Бери.

Я знал, не надо было и спрашивать, я знал, что они придут. Знал давно, ожидание было долгим, но я знал.

Ногтями цеплялся я за дверь, чтоб встать. Не случайно сидел я на этом месте.

— Двое?

— Двое. Передали караульному.

— Что они сказали?

— Не знаю.

— Скажи, пусть спросит, кто они.

Я хотел услышать знакомые имена. Хасан и Харун. Нет. Хасан и Исхак.

Я взял еду, хурму, черешни, они были зеленой завязью, когда я сюда пришел, розоватым цветком, я хотел, чтоб меня наполнила их бесцветная кровь, чтоб я мог без боли расцветать — каждую весну, подобно им, это было однажды, давно, в той еще, прекрасной жизни. Возможно, тогда она казалась мне трудной, но, когда я думаю о ней, находясь в этом месте, я мечтаю, чтоб она вернулась.

Я боялся, как бы не выронить узелок, руки мои увяли, руки мои радовались, руки мои поглупели и немощны, они крепко прижали к груди доказательство того, что я не умер. Я знал, что они придут, знал! Я нагибал голову и наслаждался свежим дыханием раннего лета, жаждущим, желанным, еще, еще, плесень скоро проберется в этот прозрачный розовый запах черешен, грязными пальцами касался я их гладкой детской кожицы, за один миг, за час она сморщится, станет дряблой. Все равно, все равно. Это знак, это призыв из той жизни. Я не один, есть надежда. Когда я думал, что конец близок, у меня не было слез, а теперь они лились потоком из ожившего источника, наверняка оставляя следы на грязной коже. Пусть текут, я воскрес из мертвых. Достаточно самого скромного сигнала, что я не позабыт, и вернулась потерянная сила. Тело ослабело, но это пустяки, откуда-то изнутри тепло согревало меня, и я не думал о смерти, ушло мое безразличие. В последнюю минуту мне удалось удержаться на крутизне, по которой я скользил, я избежал умирания. А оно началось во мне. (Я убедился, и не только тогда, что душа часто может удержать тело, но тело душу — никогда: она клонится и гибнет сама.)

Я снова ждал.

Я говорил: они вспомнили, Харун.

И думал о Хасане. И думал об Исхаке.

Они поднимут мятеж и освободят меня.

Я проберусь по тайным переходам, и они похитят меня.

Они превратятся в воздух, в птиц, в духов, они станут невидимы, они придут.

Чудо произойдет, но они придут.

Землетрясение разрушит эти ветхие стены, они будут ждать, чтоб вывести меня из развалин.

Хасан и Исхак первыми распахнут эти двери, кто бы ни пришел, что бы ни произошло.

В голове не было ни одной мысли, поток несся в беспорядке мимо старого русла. Я вслушивался в гул своего освобождения, как в клики радости, я ждал пальбы как мщения за ту радость, что со страхом подавлял в себе, едва лишь она предчувствием возникала в душе. В этом ожидании не было обыкновенного финала. Может быть, из-за этой могилы, в которую я был заперт, и близости смерти, которой пахнуло на меня, может быть, из-за глубоких коридоров и массивных ворот, которые не открываются от первого слова и по просьбе, может быть, из-за пережитого ужаса, который можно уничтожить лишь другим, еще более жутким. Я ждал какого-то судного дня и был уверен, что он наступит. Эти двое дали мне знать о нем.

На другой день я опять получил гостинец, время вновь стало осязаемым, и опять это были двое, без имени, а я знал, кто это, и ожидал землетрясения.

— Если б произошло землетрясение, или пожар, или мятеж? — спрашивал я Джемала, удивляясь, что он не понимает. А может, понимает. Он меня тоже спрашивал:

— Ты дервиш. Знаешь ли ты это: «Когда настанет Великое Событие»? Неужели мы думаем одинаково?

— Знаю.

— Подойди. Ближе. Скажи.

— Не скажу.

— Жалко. Недобрый ты человек.

— Зачем тебе это?

— Люблю. Слушать.

— Откуда ты знаешь?

— От арестанта. До тебя. Хороший человек.

— Это из Корана. Сура Вакиа.

— Может быть.

— «Когда настанет Великое Событие…»

— Тише. Иди сюда.

— «Когда настанет Великое Событие, кого-то возвысят, кого-то унизят. Когда земля содрогнется, будет вас три вида».

В сером мраке, опершись подбородком на острое железо, смотрел я на его бесформенное лицо в четырехугольной раме, совсем близко от моих глаз. Удивленно слушал он то, что я говорил, с любопытством, которого я не мог понять.

— Не то.

— Может быть, «Паук»?

— Не знаю. Мне все одно. Какие три вида?

—«Первый — счастливые соратники, равные в счастье. Они были предводителями и стояли впереди всех людей. К аллаху они приблизились и живут в райских садах блаженства. Это группа первых, а мало их придет позже. Они на престолах, золотом украшенных, приятно расположились друг перед другом. Им служат мальчики, годы которых не изменяются, обходят их с сосудами, кувшинами и чашами, наполненными чистым напитком, что течет из одного источника. От этого напитка не заболит у них голова и тело не ослабнет. И берут они фрукты, что им нравятся, и мясо птичье, какое хотят. Ходят вокруг них прелестные девушки с большими глазами, прекрасные, как жемчуг, что хранят раковины. Это награда за заслуги. Они не будут слушать ни пустые слова, ни грешные речи. Будут слышать только слова: покой, покой!..

…И с правой стороны товарищи в счастье. Они сидят под плодоносным деревом лотос, что не имеет шипов, и под бананами, плоды которых висят гроздьями в прохладе, которая широко простерлась у воды, что течет, прозрачная, в изобилии фруктов, которое никогда не кончается и не уменьшается, отдыхают на высоких ложах» [6].

— Хорошо. Им тоже.

В шепоте его звучало удивление, полное зависти.