Дар юной княжны - Лариса Шкатула

Татьяна усмехнулась.

— А ты думала, для своего удовольствия мы гадаем, попрошайничаем. Многие хорошие цыганки и детей, и мужа кормят…

— А вы… хорошая цыганка?

— Ромы, что чужаков жалеют, — плохие. Табор смеется, ром бьет.

— Как — бьет?!

— Кнутом, моя золотая, кнутом… Потому и пришла к тебе, хоронясь. Больно к сердцу ты мне припала. И не хочу думать, а думаю… Карты даже на твою жизнь бросила. Видно, душа моя по дочери тоскует: восемь сыновей у меня, а дочки — ни одной… По делу я пришла, мазь твоему раненому принесла.

— Какой же он — мой? — смутилась Ольга.

— Если и не твой, то захочешь — твоим станет… Совсем ребенок ты, от пустяка смущаешься. Я в твоем возрасте уже двух сыновей родила… Ладно, не буду. Займемся делом: пусть ваш большой мужчина положит больного к костру, да сучьев подбросьте. Покажу вам, как больному мазь втирать. Через два дня он совсем здоровым станет.

Забравшиеся было в кибитку Катерина с Герасимом охотно включились в хлопоты по лечению поручика, женщины быстро соорудили у костра импровизированную лежанку, а Герасим, как ребенка, положил на неё принесенного на руках Зацепина, невзирая на отчаянные протесты последнего.

Татьяна стала снимать повязку с раненого, мимоходом поинтересовавшись у Ольги:

— Кто его перевязывал?

— Мы с Катериной.

— Неправильно. Побоялись сделать больно? А ему так ещё хуже: чуть вздохнет или повернется, — все больно.

Но тут же потрепала Ольгу по плечу.

— Мы, цыгане, всю жизнь сами себя лечим, лекарские знания от семьи к семье передаются. Рецепту этой мази много-много лет. Она и боль снимет, и раны заживит…

Она осторожно стала втирать содержимое баночки в грудь поручика.

— Теперь туго-натуго перетянем, ребро — к ребру. Потерпи, милый, здоровье к тебе через боль вернется.

Вадим не издал ни звука, но, когда Татьяна закончила перевязку, лоб поручика был покрыт испариной.

Герасим опять ухватил крякнувшего поручика на руки и понес к кибитке, где Татьяна наскоро перестилала приготовленное Катериной мягкое ложе.

— Никаких подушек — пусть на досках спит. Коврик только оставлю, а то ребра срастутся неправильно…

И, спохватившись, цыганка стала торопливо прощаться.

— Возьми за работу! — Катерина сунула ей завернутое в тряпицу сало.

А Ольга протянула последний неиспользованный кусок французского мыла. Татьяна прижала к груди "заработок" и исчезла в ночи.

Уставший от напряжения Зацепин с удивлением почувствовал, как боль действительно понемногу отпускает его. Вскоре он вовсе перестал чувствовать больные ребра и незаметно для себя заснул.

Аренский сразу понял, что больной находится в надежных руках и опять занялся перекладыванием их скарба, чтобы наутро можно было без задержки отправляться в путь. Лес пугал его своей мрачностью, а, главное, тем, что буквально за каждым кустом их могла подстерегать опасность.

— Быстро в кибитку! — прикрикнул он на замешкавшегося Герасима. — Как наседка гоняюсь тут за каждым цыпленком!

— Особенно Герасим — хорош цыпленок! — хмыкнул из-под кибитки Алька. — Скорее, рождественский гусь.

— А ты бы вообще помолчал! — прикрикнул на него Аренский и пожаловался товарищам: — Ни в какую не хочет в повозке спать: душно ему, видите ли! Тоже два часа болтался неизвестно где… Это же лес, незнакомый… Самостоятельный больно стал! Думаешь, за уши не оттаскаю? Ночи холодные, а ему, видите ли, жарко!

Он с треском задернул полог.

— Да не переживай ты так, — успокаивал его Герасим. — Я сплю чутко, что не так — услышу… Да и у цыган всю ночь костер гореть будет…

— Успокоил? — продолжал сердиться директор труппы. — Думаешь, тачанку на кибитку обменяли. так теперь друзья навек?

— Спи, Вася, — не выдержала и Катерина, — хоть и цыгане, а не звери…

А Алька впервые в жизни не мог заснуть от волнения. Впервые покой его юного сердца был нарушен. Он вертел на пальце серебряное колечко и вспоминал маленькую цыганку. Значит, и у него теперь есть невеста?

Утром ответственный Василий Ильич проснулся чуть свет и "сыграл побудку" на маленькой свирельке из циркового реквизита. Его товарищи с недовольными, невыспавшимися лицами нехотя вылезали из кибитки. Один Алька, помня о предстоящей разлуке с Радой, быстро собрался и умылся из котелка талой водой. Поручика, несмотря на его уверения в отличном самочувствии, опять вынесли из повозки и положили под деревьями.

Артисты работали споро, командовал всем Аренский: что где поладить, как увязать. Они уже считали работу законченной, как появился цыганский баро и категорически заявил:

— Не пойдет!

Аренский хотел было возмутиться, но вспомнил, как сам часто повторял, что учиться никогда не поздно. Видимо, и вправду совершенству не было предела. Под руководством цыгана вещи переложили так, что на них можно было не только сидеть, а при необходимости — и спать в дороге.

Василий Ильич рассыпался было в благодарностях, но явно торопящийся молчаливый баро лишь что-то неразборчиво буркнул в ответ и ушел к своим.

Табор уходил из леса. Мимо артистов постукивали повозки, полные смуглой детворы и женщин. Следом шли мужчины.

Все они ненадолго останавливались возле своего вожака — тот стоял у запряженной тачанки, — хлопали его по плечу, что-то гортанно говорили и шли дальше.

Лишь Татьяна ненадолго приникла к мужу, но он сурово отстранил её и подтолкнул к остановившейся рядом кибитке; хлестнул застоявшихся лошадей, и тачанка застучала в противоположную сторону. Только на ходу крикнул, привстав:

— Ромалэ!

И тряхнул непокрытыми седыми кудрями. Из последней кибитки Альке помахала рукой Рада.

— Помни, что обещал!

Юный артист перед расставанием увиделся с девочкой наедине. Наверное, с час он бродил вокруг табора, пытаясь определить, где она может быть, как её найти. К счастью для себя, он наткнулся на Татьяну. Эта умная женщина знала, кажется, обо всем.

— Раду ищешь? — спросила она просто, — отец бы непременно сказал что-нибудь ехидное и снисходительное, и пообещала: — Я позову.

Почти следом появилась Рада. Она явно торопилась — в таборе шли сборы, — но не стала ни кокетничать, ни притворяться. Только спросила:

— Кольцо подошло?

— Подошло.

— Вот видишь, я сразу поняла, что мама о тебе гадала. У тебя ведь никого нет?

— Никого.

— Мне замуж через год можно выходить, а у вас — другие законы.

Алька вздохнул. Ему хотелось так много сказать Раде, но почему-то в её присутствии он растерял всю свою находчивость и словоохотливость; язык словно замерз во рту, сердце колотилось, ладони вспотели. Наконец он выговорил: