Честь семьи Прицци - Эдгар Френсис

Виктория вздохнула. Она отличная жена, понимающая своего мужа. А он боготворил Нью-Йорк, как боготворил свою жену. Это были два очень сильных чувства, и отлучение от одного из них могло бы привести к нервному кризису. Люди плохо привыкают к сутолоке, шуму и темпу большого города, но уж зато когда привыкнут, их безумно сложно заставить отказаться от всего этого. Они поглощают токи, даваемые толпой, заряжаются от нее, живут ею. Город держит их на тугой невидимой удавке. Люди не замечают ничего, пока не попробуют вырваться из цепких железо-бетонно-стеклянных объятий. Неон, заменяющий солнечный свет, газолиновый смог, дающий то, чего не дает воздух, заполняющий их легкие, шум машин, пришедший на смену прибою и шелесту листвы за окном. Все ото и многое другое держит людей.

Откинув одеяло, Виктория выбралась из кровати и пошла в ванную.

Праздничный день начинался совсем как обычный. Однако ей нужно было сделать еще много дел. Например, сходить в парикмахерскую и пройтись по магазинам, затем необходимо принять ванну и… Да разве все перечислишь? Праздники, вообще, чреваты большими хлопотами. Управиться бы до шести. Надо зайти за цветами и купить чего-нибудь к кофе.

Виктория тщательно почистила зубы, умылась и пустила набираться воду, сделав ее погорячее. Пройдя в кухню, она поставила вариться два яйца, нарезала хлеб на ломтики и заправила в тостер. Затем сварила кофе без сахара, выключила воду и села завтракать…

… К тому времени, когда Франциск Кунз летел в самолете рейса авиакомпании «Вестерн Эйр Лайнз», Клайв Уильямс проделывал свои гимнастические упражнения, а Виктория Холбейт собиралась принять ванну, Мейроуз Прицци уже приготовила отцу завтрак, сходила за утренней газетой и накладывала макияж сидя перед трюмо в своей комнате. Она слышала, как Доминик прошел в туалет, справил нужду и слил воду, затем тяжелой походкой отправился в ванную. За восемь лет разлуки ничего не изменилось. Доминик остался верен своим привычкам, и это порадовало Мэй. Именно из этого она и исходила в своих расчетах. Отправной точкой в них служил постоянно гложущий отца комплекс неполноценности. Осознавая собственную малозначимость, он стремился взвалить всю вину за любые постигающие его неудачи на окружающих и охотно доверялся тому, кто готов поддержать подобные выводы.

Внешность Доминика, впрочем, соответствовала складу характера, и Мэй знала это. Стоило бросить отцу кость, как тот был готов разорвать любого, на кого укажут пальцем. Зависть и злоба точили его год за годом, выгрызая мозг, иссушая сердце. Со временем Доминик вообще перестал рассматривать варианты ситуаций. Стоило сказать ему: «это так», и он сразу же наливался желчью. Постепенно его характер испортился вконец. Подчас он поступал настолько неразумно, что окружающие всерьез начинали сомневаться: а есть ли у Доминика мозги вообще? На этой природной, ослепляющей глупости и комплексе неполноценности собственного отца и собиралась сыграть Мейроуз.

Пока она продолжала сидеть в своей комнате, готовясь к первому ходу. Она никогда не ограничивалась одной комбинацией, если была возможность воспользоваться несколькими сразу. Чем больше ниточек ты держишь в руках, тем вероятнее возможность выигрыша. Мэй всегда точно знала, ЧЕГО добивается и КАКИМ именно образом достичь желаемого.

Доминик, обутый в мягкие пушистые тапочки, — она слышала шарканье подошв о паркет коридора, — прошел в столовую, отодвинул стул и сел. Через пять минут зашуршала газета.

Мэй спокойно, но быстро начала доводить придуманный сю образ до совершенства. Выбранное специально объемное темно-серое платье скрадывало фигуру, делая ее прямой и плоской, как доска. Оно придавало Мэй вид забитой, глубоко несчастной женщины, страдающей от невыразимого горя, но переносящей свою участь молча. Темный платок, наброшенный на плечи, лишь усиливал это впечатление, горбя плечи, словно стараясь завернуть в них ровную худую грудь.

Мэй открыла коробочку с гримом и нанесла на лицо тонкий слой белой пудры. Пара точных мазков, и щеки стали казаться впалыми, а вид у женщины получился изможденный, говорящий о долгих бессонных ночах и пролитых слезах. Осмотрев себя в зеркало, Мэй нашла, что получилось удачно, но вполне может быть усилено. Доминик стал слаб зрением, однако, по причине того же комплекса, отказывался носить очки. Обмакнув кончик кисточки в грим, Мэй осторожно нанесла краску на веки. Теперь под глазами темнели синяки, подчеркивающие припухлую отечность нижних век. Мейроуз имела все основания гордиться собой. Из зеркала смотрела пятидесятилетняя женщина, раздавленная свалившимся на нее несчастьем. В глазах тускло светился огонь, говорящий о близком помешательстве. С первого же взгляда становилось понятно — этот человек на грани самоубийства и лучше определить его в психиатрическую лечебницу. Бледные губы, искусно окрашенные в восковой цвет, растянула довольная улыбка. Это было именно то, чего она добивалась. Ей удалось сохранить ту толику убедительности, когда эффект сравним с разрывом бомбы, но не вызывает сомнений в своей правдивости. Невероятно, чего можно добиться, использовав старое платье, грим и обычную кисточку.

Мейроуз легко поднялась со стула и прошла в кухню за спиной отца. Тот даже не взглянул на нее, но это и нс важно. Что-что, а привлечь к себе внимание Мэй умела. Поставив на небольшой серебряный поднос кофейник, пару чашек и чайничек со сливками, а также положив любимую сигару отца, она мелкими плывущими шажками прошла в столовую. Сейчас ее можно было сравнить с отшельницей-монахиней, проведшей долгие годы в посте и еженощных молитвах. Остановившись рядом с отцом, Мейроуз опустила поднос, налила кофе в чашечки и подала одну Доминику. Тот, не отрываясь от газеты, взял ее, плеснул себе сливок, с громким стуком поставил чайничек на стол и принялся перемешивать кофе ложечкой. Мэй поджала губы, обошла отца и направилась к противоположному концу длинного стола.

Доминик наконец отложил газету и быстро посмотрел на дочь. До него не сразу дошло, что с Мэй произошли какие-то перемены. Таково было свойство его мозга. Он вновь уставился на нее долгим немигающим взглядом. Примерно через полминуты раздался изумленный выдох.

— Мейроуз…

Мэй, смиренно подняв на отца глаза, тихо ответила:

— Да, папа?..

— Боже мой, Мейроуз, да на тебе лица нет, — Доминик озабоченно покачал головой и с явной жалостью продолжил: — Моя очаровательная дочь превратилась в старуху… Боже мой…

Мэй не ответила. Потупив взгляд, она слушала этот монолог, ожидая, когда же отец приступит к главной части. Начнет обвинять. Словно прочитав ее мысли, Доминик прошипел, даже не пытаясь скрыть свои чувства.

— Я знаю, это Чарли Портено виноват во всем. Это он довел мою дочурку до такого состояния, — старик прихлопнул газету ладонью. Как всегда в такие секунды, лицо его постепенно приобретало пунцовый оттенок, лысину украшали капельки пота, а подслеповатые глаза выкатывались из орбит.

Когда-нибудь злость сожрет его, — равнодушно подумала Мэй. — Доконает старческое дряхленькое сердце. Ну что ж, это будет не так уж и плохо. Господи, да он сейчас взорвется, как паровой котел, давший течь. Давай, давай, злись. Злись, пока не лопнешь!

…— Он ведь мог жениться на тебе, — продолжал захлебываться яростью Доминик. — Когда Чарли был сопляком, он горел желанием, чтобы ты вышла за него замуж. А теперь, значит, ты стала не нужна ему!

— Оказалось, что нужна, папа, — со вздохом отчаяния возразила Мэй. На лице ее застыла вселенская скорбь. — Прежде, чем уехать в Калифорнию и жениться на этой женщине… Он… Он приехал ночью и овладел мной насильно…

Она горько усмехнулась.

Казалось, на шею Доминика накинули удавку. Рот его распахнулся, став похожим на небольшую пещеру. Глаза округлились. Кровь еще сильнее прилила к щекам, и они запылали ярко-алым пожаром. Воздух с хрипом проникал в легкие, но каждый вдох давался старику с огромным усилием.

Глядя на дергающийся кадык отца, Мейроуз испытала нечто похожее на удовольствие. У нее появилось ощущение, что стоит немного увеличить нажим, сказать что-нибудь грязное, и его сразу же хватит удар. Моментально. Она представила, как Доминик сползает со стула, раздирая пальцами грудь. Лицо его из красного становится пепельно-серым. Ноги судорожно сучат по ковру, и с них слетает один тапочек, открывая серые в синюю полоску носки. Халат задирается, рубашка выскальзывает из-под ремня, обнажив бледный рыбий живот, покрытый короткими седыми волосками. Затылок глухо ударяется об пол, глаза стекленеют. Еще секунда, и нескладное тело замирает на пушистом ковре, становясь похожим на мешок с дерь…

Яростный вопль прервал яркую картину, развеяв ее как дым.

— Ты говоришь гадости! — вскричал Доминик. — Как ты можешь рассказывать ТАКИЕ вещи в присутствии отца?!