Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так вот, и брошенные сады (иной раз только они и напоминают, что стояла тут деревня) продолжают служить человеку и весенней цветущей красой, и как медоносы, и летне-осенним плодом, хоть и мелким и кислым, а все же плодом. Правда, в садах этих много грусти, и редкий человек, зашедший сюда с ведерком или рюкзаком, не почувствует ее, не вздохнет с сожалением. Впрочем, это не только к садам относится, грустно все, некогда оставленное людьми.
Не будем, однако, вздыхать, жизнь идет, как и положено ей идти. В последние десять лет возникла сила, которая, по всему видать, не даст «умереть» маленькой русской деревне. Сила эта — тот же мужик, только ставший горожанином, или дети его, или городская родня его — одним словом, горожанин, пожелавший иметь крышу в деревне. Появился на деревенской улице н о в ы й х о з я и н о б в е т ш а л о й и з б ы.
Истории изб — это людские судьбы. Возникает во мне иной раз странное чувство: я воспринимаю избу как живое существо. Сдается, вобрали стены людские трагедии в себя, и если остаться на ночь в избе одному, непременно услышишь от стен рассказ о том, как сострадали они людям.
Именно такой казалась мне бабы Грунина изба в Стариковом Устье. Стоит она над Волгой, на открытом крутояре, под старой-престарой ивой с выгнившей середкой. Под окнами черный тополь, а по огородной меже — четыре елочки-погодки, их сажала баба Груня в год по одной, каждый раз с одним и тем же загадом: примется — проживу до новой весны. Потом сажать бросила, счет годам потеряла. Когда мы стали соседями, она и впрямь не помнила, сколько ей: то ли без двух восемьдесят, то ли восемьдесят с лишечком.
На восемьдесят шестом — по паспорту — увезли бабу Груню в дом престарелых. Похлопотал за нее московский учитель Николай Николаевич, ходивший с ребятами по Волге на плоту. Узнав, что в сельсовете не дают ей направления в интернат «по причине наличия дочери», написал он в какую-то высокую инстанцию — и пришла оттуда бумага: определить старуху в казенный дом. Это она сама так рассказывала, увязывая немудрящие свои вещички и наказывая мне приглядывать за домом. Вскоре пришла колхозная машина и увезла бабу Груню насовсем. Иногда под вечер, когда закатное солнце из-за Волги било прямо в низенькую дверь, я отмыкал замок и заходил в избу послушать рассказ старых стен.
Изба охала, как немощный человек. Ей уж тяжко было держать самое себя на земле. Груз сопревшей соломенной крыши распирал стены, рамы вылезли из окон, выгибались простенки, дверь не притворялась. Прочно стояла пока только печка, но и из чела ее веяло холодной сажей и размокающей где-то внутри глиной. Изба была маленькая, пять на пять, в два окошка, с крохотным приделом, который был когда-то хлевом, а потом и сенями, и сараем-дровяником, и курятником. Такие избы у нас называют халупами.
Год рождения халупы — сорок третий. Годом раньше фашистские факельщики спалили Стариково Устье подчистую, народ поселился в солдатских землянках, а мужик был один на деревню, да и тот инвалид — муж Аграфены Егоровны. В плотницком деле он был не горазд, но топором, как всякий деревенский мужик, владел, вот и взялся разбирать землянки и лепить из накатника избенку. Вывел стены, сбил печку, бабы нажали ржаных снопов, обмолотили — покрыл соломой крышу.
И стала изба деревней. В буквальном смысле. Все население Старикова Устья, четверть сотни баб и ребятишек, поселилось в одной халупе: по квадратному метру на душу, считая и печку за полезную площадь. «Ночами, когда уставшие матери старались втиснуться, между ребят, чтобы поспать хоть часок, мы становились мягкими, податливыми, мы выгибались, как бока корзины из гибких прутьев, — чудится мне в скрипе и потрескивании тихий голос стен. — Если бы мы были только бревнами, как бы люди могли жить тут! Жить-то ведь не просто под крышей посидеть». — «Согласен, — говорю я в ответ на почудившиеся мне слова старых стен, — на квадратном метре жить нельзя. Но, может быть, люди знали какой-то способ? Тогда. А потом позабыли. И мы говорим: нельзя». — «О, люди! — слышу я вздох. — Многое они знали. Но ответь, почему у людей короткая память? Не мы, стены, а ты, живущий с ними, должен ответить: почему, они не смогли помочь нашей хозяйке, а чужой человек смог?» — «Так ведь инструкция!» — говорю я. «А-а, бумага. По бумаге стали жить. И ты — тоже…»
Погасло за рекой солнце, теплый свет его ушел из избы, сильнее запахло тленом, и я вышел на улицу, навесил на дверь замок. Не допытывайся, старая изба, о людской памяти, храни, что видела, что знала, мы и сами не в силах ответить, что стало с нами.
Однажды бабка Аграфена пришла с письмом. Долго-долго не получала она писем, лет двадцать, если не больше, и считала дочку, последнего родного человека, без вести пропавшей. А было у нее трое, тех, что выжили к сорок третьему. Сорок третий забрал и этих: старшая ушла в армейские санитарки и сложила голову, сын подорвался вместе с солдатами-минерами, муж ловил рыбу — единственный тогда продукт питания, — простудился и умер, а вторая дочь связала тощий узелок, помахала на прощание рукой — и как в воду канула.
Все это было на глазах деревни, люди, как могли, облегчали горе. Как-то пришло бабам на ум съездить в Москву, к знаменитому земляку, поплакаться на судьбину и попросить помощи. Земляк-министр отозвался, занарядил в Стариково Устье четыре готовые избы, поставили их солдаты в ряд — и разошлись женщины с ребятишками по новым избам, оставив бабу Груню одну в окопной халупе.
И когда свыклась она с мыслью доживать век в одиночестве, пришло вдруг письмо — объявилась дочка. Уже пожилая, семейная, хватившая, видать, лиха, просила она
