Лики русской святости - Наталья Валерьевна Иртенина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для большевиков, правивших в России, подобные заявления были как красная тряпка для быка. И на ком они могли отыграться? На тех, до кого способны были дотянуться в тот момент, – на патриархе, на духовенстве, остававшемся в России. И без того ненавистническое отношение коммунистов к Церкви получало в их глазах дополнительное оправдание, распаляло и без того свербевшую мстительность.
На Карловацком соборе нашлось немало противников столь необдуманных формулировок. Митрополит Евлогий (Георгиевский) почти умолял: «Поберегите Церковь, патриарха… Заявление несвоевременно. Из провозглашения ничего не выйдет. А как мы отягчим положение! Патриарху и так уже тяжело…» Но большинством церковных деятелей русского зарубежья двигал тот же дух непримиримости, обуявший послереволюционную Россию. И в дальнейших их выступлениях, воззваниях политика, чуждая Церкви, выходит на первый план. В феврале 1922 года, за два месяца до открытия в Генуе международной конференции, Всезаграничный собор адресует ее будущим участникам призыв: «Народы Европы! Народы мира! Пожалейте наш… народ русский… помогите честным русским гражданам. Дайте им в руки оружие, дайте им своих добровольцев и помогите изгнать большевизм – этот культ убийства, грабежа и богохульства…» За пределами России такая страстность могла казаться праведной – а внутри страны любой приходской священник, у которого коммунисты разорили храм, имел все основания счесть ее безрассудной. «Недалеко то время, когда Святейший Патриарх возьмет в свои руки бразды народного правления, чтобы затем передать их в руки исторически сложившейся власти; он укажет и будущего носителя этой власти» – едва ли авторы, печатавшие подобные размышления в эмигрантской периодике, понимали меру своей ответственности. Они были слишком ослеплены горечью поражения в гражданской войне, чтобы видеть в таких высказываниях реальную опасность для патриарха.
Закономерно, что на допросах в ГПУ с начала мая 1922 года полуграмотные дознаватели требовали от главы Церкви «предания анафиме представителей заграничного монархического антисоветского и интервенционного активного духовенства», а за неподчинение грозили «срубить голову». Но к чекистским угрозам патриарх относился с добродушной усмешкой: «Ну что же, в животе и смерти Бог волен». Всегда, в любой ситуации – будь то путешествие в утлой лодке по бурной реке на Аляске или перекрестный допрос у карателей, – он сохранял спокойствие и хладнокровие. На одном экземпляре патриаршего послания января 1918 года с анафематствованием беззаконников стоит надпись, сделанная рукой Святейшего: «Готов на всякие страдания, даже на смерть во имя веры Христовой». Любое его решение или действие было взвешенным, хорошо продуманным. И в подсказках атеистов, как ему действовать, первосвятитель не нуждался. Свою позицию по поводу участия духовенства в политике он четко высказал еще три года назад: «Церковь не связывает себя ни с каким определенным образом правления…» Участники Карловацкого собора не могли не знать этого послания Святейшего 1919 года о невмешательстве в политическую борьбу. Трагический разлад между евангельским учением и патриотическим чувством превратился в глубокий разлом, на десятилетия разделивший единую Русскую Церковь на две части – российскую и зарубежную. Лишь в начале XXI столетия эта рана была исцелена, раскол преодолен.
Патриарх Тихон и в 1922 году, и позднее делал всё, что мог, для вразумления своей заграничной паствы. Но его «административный ресурс» даже на территории России был ничтожен. А заграничное церковное общество, хотя формально и подчинялось ему, всё более склонялось к мысли, что патриарх в плену у большевиков и говорит с чужого голоса. Это было заблуждение. Еще за месяц до того, как ГПУ начало давить на святителя, в апреле, он составил проект постановления, в котором карловацкое послание и обращение к Генуэзской конференции «как акт политического выступления духовенства» признавались не имеющими значения. Визиты на Лубянку лишь ускорили принятие этого указа патриарха, упразднившего Всезаграничное церковное управление. Это, впрочем, не помешало митрополиту Антонию учредить вскоре заграничный Архиерейский Синод, продолживший толкать Церковь в водоворот политики.
В 1934 году, на смертном одре, владыка Антоний произнесет эту горькую для себя фразу: «Я бы мог погубить нашу Церковь…»
Митрополит Елевферий (Богоявленский) позже напишет поразительные слова о патриархе Тихоне и трагедии, постигшей Россию в XX веке: «Сказать тогда народу с полным убеждением: “несть власти, аще не от Бога”… было бы ослепительным светом, от силы которого он мог, пожалуй, отвратить в сторону еще свой не готовый к тому духовный взор…» Это было написано и о православных в России, и в еще большей степени о русской эмиграции. Многие за границей не хотели понимать стремлений святителя Тихона к диалогу и терпимому сосуществованию с гражданской властью, но лишь осложняли и без того тяжелую ситуацию.
Было и второе обстоятельство, отразившееся на положении патриарха и Церкви начиная с мая 1922 года.
Кампания по изъятию церковных ценностей имела еще одну цель – поначалу не главную, но быстро выдвинувшуюся у народных комиссаров на передний план. По выражению главы советских карателей Ф. Э. Дзержинского, эта цель – «разложение попов». Нехитрая интрига, заваренная большевиками, должна была расколоть Церковь на враждующие группировки, создать внутреннюю оппозицию патриарху Тихону, с тем чтобы вскоре вывести его «из игры». С устранением владыки от дел церковное управление должно было перейти в руки раскольников-ренегатов, ставленников ГПУ, во всем послушных его директивам.
Вдохновителем этой масштабной провокации являлся Л. Д. Бронштейн-Троцкий, подручный Ленина, с размахом претворявший в жизнь самые гнусные идеи большевизма. В его записке, адресованной Политбюро в мае 1922 года, излагается в общих чертах план развала изнутри и дальнейшего саморазрушения Церкви. Опорой советской власти в этом деле должно было стать либеральное духовенство, еще со времен революции 1905 года мечтавшее о радикальных реформах в Церкви. По их мнению, Церковь нуждалась в обновлении – в уходе от якобы устаревших вековых традиций и канонов (правил). Поэтому в историю эти горе-реформаторы вошли под именем обновленцев. Это они вместе с либеральной профессурой из духовных академий громко приветствовали февральскую революцию 1917 года и произносили зажигательные речи на митингах; на них опирался обер-прокурор Синода Львов, когда повел травлю «реакционных» архиереев, выгоняя их с кафедр; они же, производя большой шум на Поместном соборе в 1917 году, яростно выступали против восстановления патриаршества.
Троцкий в своей записке именует их «сменовеховскими попами» – по названию журнала «Смена вех», который издавала в то время в Париже всё та же либеральная эмигрировавшая интеллигенция. «Чем более решительный, резкий, бурный и насильственный характер примет разрыв сменовеховского крыла с черносотенным (то есть со сторонниками патриарха Тихона. – Н. И.), тем выгоднее будет наша позиция… Кампания по поводу голода для этого крайне выгодна… Мы должны, во-первых, заставить сменовеховских попов целиком и открыто связать свою судьбу с вопросом об изъятии ценностей; во-вторых, заставить довести их эту кампанию внутри церкви до полного организационного разрыва с черносотенной иерархией, до собственного нового собора и новых выборов иерархии». Использовав обновленцев против Церкви, Троцкий и его атеистические единомышленники предполагали избавиться со временем и от них. Обновленцы уничтожат Церковь, а власть легко прихлопнет обновленцев, ставших ненужными, – таков был план.
Но – безбожники предполагают, а Бог располагает. «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю», – учил Сын Божий. Ни обновленцы, ни курировавшее их ГПУ не думали, что на пути у них встанет патриарх Тихон со всегдашним своим добродушным флегматизмом. Смиренный и кроткий пастырь душ человеческих, которого они уже списали со счетов…
Начало обновленческому расколу в Церкви было положено 12 мая 1922 года. На Троицкое подворье к патриарху заявились трое прибывших из Петрограда священников во главе с протоиереем А. Введенским. Побывав заранее на консультациях в ГПУ, они повели решительную осаду первосвятителя. С порога обвинили его в антисоветской деятельности и потребовали снять с себя патриарший сан, а управление Церковью, пришедшее в расстройство, передать им. Выслушав внимательно, владыка Тихон ответил: «Я никогда не хотел быть патриархом,
