Лики русской святости - Наталья Валерьевна Иртенина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ознакомившись с этими мыслями вождя, члены Политбюро собрались в конце марта на очередное заседание. Итог заседания: «Арест Синода и патриарха признать необходимым, но не сейчас… Шуйских коноводов расстрелять… Поставить процесс попов за расхищение церковных ценностей (за попытки спасти храмовые святыни от разграбления властью. – Н. И.)… Печати взять бешеный тон… Приступить к изъятию по всей стране, совершенно не занимаясь церквами, не имеющими сколько-нибудь значительных ценностей».
В том же секретном письме Ленина озвучены аппетиты народных комиссаров: они намеревались насобирать в церквах ни много ни мало «фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, в несколько миллиардов)». Реальность оказалась скромнее. Вся кампания по изъятию ценностей, длившаяся до осени 1922 года, принесла им лишь 4,6 миллиона золотых рублей. По сравнению с желаемым прибыток невеликий. (Большая часть награбленного пошла на содержание партийно-советского аппарата и армейские нужды, растеклась по карманам чиновников, а художественные ценности нередко попадали в частные коллекции.) Но политические проценты большевиков в течение этих месяцев наросли значительные: Церковь стояла на грани полного разгрома. В кампании по изъятию церковных ценностей, как в запутанном клубке, переплелись разные нити.
Весной и летом на скамьях подсудимых во многих городах страны оказались сотни, если не тысячи людей – епископы, священники, дьяконы, монахи, миряне. Ревтрибуналы обвиняли их в сопротивлении властям при изъятии церковных ценностей, в призывах к беспорядкам, в антисоветской агитации. Но суды, проходившие публично, с большим шумом в прессе, были лишь декоративной завесой, скрывавшей реализуемый всюду на местах секретный план Ленина: «расстрелять как можно больше». В большинстве случае, если не во всех, приговор судьи и обвинители ясно представляли себе заранее, как это было в Москве.
Московский ревтрибунал по делу привлеченных к суду 54 духовных лиц и мирян заседал в конце апреля – начале мая 1922 года. За несколько дней до конца процесса, 4 мая, Политбюро приняло строго секретное постановление: «1) Немедленно привлечь Тихона к суду. 2) Применить к попам высшую меру наказания». А за день до того секретно совещалась и чекистская верхушка, приняв решение «о вызове Тихона в ГПУ для предъявления ему ультимативных требований по вопросу об отречении им от должности и лишения сана».
5 мая патриарх Тихон предстал перед советским судом и огромной толпой народа, набившегося в зал Политехнического музея, где шел процесс. Его допрос как свидетеля по делу длился много часов, с утра до самого вечера. Все вопросы вращались вокруг одного-единственного предмета – февральского послания патриарха, где он именует изъятие богослужебных предметов из храмов святотатством. Дотошно выясняли, кого именно он называл «святотатем, вором по церковным вещам», и сами же себе с удовлетворением отвечали: советскую власть. В конце концов весь допрос имел целью выяснить у «гражданина Беллавина», считает ли он, «что та кровь, которая пролилась в Шуе и в других местах и которая еще может пролиться», лежит на нем, – и убедить в этом самих судей, обвинителей и публику. Святейший так не считал и в который раз вынужден был объяснять, что свержением советской власти он не интересуется и не занимается. Судьи смотрели на это иначе и, покончив с вопросами, сделали заявление о привлечении патриарха Тихона к суду уже в качестве обвиняемого.
Но на этом долгий, утомительный допрос в тот день не закончился. Он продолжился в ином месте – на Лубянке, в ГПУ. Там к уставшему владыке приступили трое чекистов и специалист по борьбе с религией П. А. Красиков. Едва не с пристрастием они требовали от патриарха «остановить кровопролитие». «Разве мы проливаем кровь?» – спросил святитель. На что Красиков ответил: «Необходимо отдать всё», прозрачно намекнув, что советская власть продолжит лить кровь верующих, пока в церквах не останется ничего, кроме деревянной утвари.
В следующие несколько дней в газетах появлялись описания допроса патриарха Тихона в суде. Даже отрабатывавшие «социальный заказ» репортеры, соревновавшиеся между собой в очернительстве первосвятителя, не смогли скрыть своего удивления перед величием фигуры патриарха. Во многих статьях и заметках присутствовало слово «достоинство». «Патриарх смотрит на беспримерный вызов и на допрос свысока. Он улыбается наивной дерзости молодых людей за судейским столом. Он держится с достоинством…» «Гражданин Беллавин, простившись с аудиторией, в меру смиренно и в меру с достоинством покидает зал суда…» А перед началом допроса патриарх «делает легкий поклон в сторону публики и благословляет ее по-архиерейски…. Три четверти публики безмолвно поднимается с мест». Кто были эти люди – пришедшие поддержать своего патриарха православные или безбожники, усовестившиеся видом «высокого и стройного» владыки и вспомнившие, что еще недавно сами носили на груди крест? Не так уж и важно. Для святителя и те и другие были его пасомыми – и стойкие в вере, и заблудившиеся в тумане модного атеизма.
8 мая был обнародован приговор по «делу 54-х»: 11 человек расстрелять, остальных – в ссылки и лагеря. Патриарх, которому в скором времени грозила та же мера, немедленно написал ходатайство председателю ВЦИК М. Калинину (исполнявшему роль ширмы во всех нечистых делах правительства и ГПУ) «о помиловании осужденных, тем более что… они сопротивления при изъятии не проявляли и вообще контрреволюцией не занимались». ВЦИК, проявляя «советский гуманизм», помиловал шестерых, но пятеро мучеников были казнены.
И сколько бы ни повторял патриарх Тихон от лица всей российской Церкви, что политика ей чужда, всякий раз он убеждался: советская власть тугоуха. Приговор по московскому процессу содержал беспрецедентное признание «незаконности существования организации, называемой православной иерархией, тем более что деятельность этой организации преследует и политические цели, умело скрывая их своей внешностью религиозной организации». Эта формулировка, феноменальная по своей абсурдности, окончательно ставила Церковь в советском государстве вне закона. А вместе с Церковью – всё служение, все труды и попечения о ней первосвятителя.
Привлечь патриарха Тихона к суду постановляли также губернские и уездные трибуналы, разбиравшие местные дела о «сопротивлении изъятию». Требовали того же и газеты, надрывавшиеся в антицерковной истерике, переплевывая одна другую в сочинении подробностей «обширного контрреволюционного заговора».
Ранее среди историков считалось, что уже 6 мая Святейшего подвергли новому домашнему аресту. Но архивные документы говорят, что хотя доступ к патриарху в Троицком подворье в эти дни ограничили, однако он оставался на свободе. 9 мая его снова вызывали на Лубянку, и вернулся он лишь поздно ночью. На допросе святителю объявили, что он находится под следствием Ревтрибунала, и взяли с него подписку о невыезде. Патриарх обязывался «по первому требованию… явиться в здание ГПУ для дачи показаний». В ответ на расспросы своего келейника (служителя) на подворье владыка измученно отшутился: «Уж очень строго допрашивали… Голову обещали срубить».
«Боимся очень за Святейшего, чтобы его куда не увезли, – с тревогой сообщала в частном письме одна из духовных дочерей владыки. – Переменился он очень. Постарел, осунулся, потерял прежние шутливые обороты речи. Бедный, бедный…»
За патриарха глубоко переживал весь православный люд.
«Свора спецов по богохульству»
Положение первосвятителя Русской Церкви усугублялось двумя другими обстоятельствами.
Первое – «связь с зарубежной контрреволюцией», по чекистской терминологии. Иными словами, деятельность русского духовенства, выплеснутого гражданской войной в эмиграцию.
За границей в те годы оказалось множество архиереев, рядовых священнослужителей и в то же время – миллионы православных мирян, которые нуждались в церковном окормлении. В 1920 году большинство епископов объединилось вокруг митрополита Антония (Храповицкого), за три года до того бывшего главным претендентом на патриарший престол. В Сербии, где обосновался владыка Антоний, было образовано независимое
