Пианист - Мануэль Монтальбан

«Мы шли и пели вместе с нашими товарищами. Может, наш голос порой и срывался, но с нами шла молодежь, наша молодость, и она во весь голос пела о наших общих чаяниях. Мы шли, а вдоль тротуаров по обе стороны стеной стояли люди под развевающимися флагами, и мы смотрели в их лица. И особую радость мы испытали от того, что братское понимание читали в улыбках и дружеских взглядах стольких незнакомых нам людей… Сен-Жюст говорил, что счастье – это новая идея. Сегодня в Париже мы вдохнули воздух новизны и молодости этой идеи».

Статья была озаглавлена «Dans la rue»[145] и подписана организационным комитетом. Он почувствовал, что Бонет стоит рядом, поднял голову и неловко притворился удивленным, а тот принял этот обман. Овьедо навалился на него и обнял, а двое других обошли вокруг стола, чтобы сесть на свободные стулья. Бонет попросил у хозяина бутылку «божоле» и представил Альберта сотоварищам, объяснив заодно, что в Венсенском лесу вел себя так из соображений безопасности. На демонстрации полно полицейских, а полиция работает на реакцию, правительство Народного фронта есть и всегда будет не более чем почетный гость в аппарате государства. Кроме того, в руках у правых целая сеть осведомителей, а потому, чем меньше мы будем показываться на людях с нашими новыми товарищами, прибывающими из Испании, тем лучше. Бонет попросил Роселя обрисовать им политическую ситуацию в Испании и, выслушав вялый и довольно туманный рассказ Роселя, взял слово и разъяснил Роселю, как в действительности обстоят дела в Каталонии и в Испании. Испанский Народный фронт – при данной расстановке сил – еще более химерическая затея, чем французский; что же касается народного недовольства, а значит, и предпосылок для революционной ситуации, здесь все гораздо серьезнее. К счастью, в Испании, и прежде всего в Каталонии, народный авангард не отдан на откуп сотне социалистических адвокатишек и нескольким большевистским подголоскам из КПИ, там определяющей силой является Национальная конфедерация труда[146] и чрезвычайно важную роль играет идеологическая работа, которую ведут наши люди. Слухи о военном перевороте ходят, но на сегодняшний день все говорит о том, что лето пройдет спокойно, однако не исключена возможность, что правые могут использовать любую провокацию и выйти на улицы, вот тогда, товарищ, наступит момент истины, однако в Испании никогда не будет кровавой заварухи, какими славились революции европейских стран после первой мировой войны. В Испании мы пойдем на все, если только эти типы не продадут революцию за чечевичную похлебку, но, судя по всему, они спелись с социалистами, которых всего два года назад называли социал-предателями, а Торез уже перекинул мостик для сотрудничества с католиками, другими словами, религия у них уже не опиум для народа. Так их разэтак, вырвалось у Овьедо, возмущенного до глубины души, ибо ему тотчас же вспомнились астурийские священники, которые не брезговали наушничать жандармам, а с надсмотрщиками и мелким шахтерским начальством и вовсе были мазаны одним миром. Росель сказал, что у него туго со временем. Он бы не хотел отрываться от них, однако работать основательно, как он работал в Испании последние два года, он не сможет.

– Товарищ, ближайшие годы решают все.

– В том-то и дело. Ближайшие два года решают мою судьбу.

– Настоящий революционер не может строить свою жизнь на обочине Истории.

– Я не настоящий революционер. Я музыкант.

– Ну что ж. Музыка – дело хорошее.

Овьедо смотрел на Роселя с восторгом и откровенным восхищением, какое только могли вместить его крохотные глазки, такие крохотные, что их едва хватало для главного – ориентировать в пространстве огромное тело. Бонет с горечью заметил, что сам он писатель, но в настоящее время вынужден жертвовать своей личной карьерой во имя коллективных интересов. Не покупают или тебе нечего продать? Росель задал немой вопрос Бонету, однако в этом человеке была такая обезоруживавшая идеологическая прямота, что Альберту стало не по себе от собственной несознательности, и он согласился на задание: осуществлять связь с левацкими группками латиноамериканцев, живущих в Париже. Бонет прокомментировал последние письма Троцкого и Нина к Маурину, касавшиеся революции и национального вопроса, и сказал: важно как следует разъяснять, что отделяет их от международного троцкистского движения и что их объединяет, а именно тезис о перманентной революции.

– Мы не станем ввязываться в исторический спор по поводу того, что могло свершиться и не свершилось в СССР или в лоне III Интернационала. У нас другая музыка, и наш конкретный анализ конкретной испанской ситуации заставляет прежде всего принимать во внимание испанскую реальность.

Потом они дали Роселю партийную кличку – Сеги – и договорились встретиться в первую неделю сентября, если, конечно, непредвиденные события не заставят собраться раньше. Росель ушел с собрания с чувством исполненного долга, испытывая облегчение от того, что теперь целый месяц может не ходить к этой обедне. Они пошли вниз к площади Пигаль – Бонет, Овьедо и Росель, – и шахтер все время говорил, он был в восторге от того, что Росель музыкант, и хотел побольше разузнать про музыку, которая нравилась ему – про сарсуэлы, а именно про «Ястребов» и про «Песню погонщика». Сблизившись с Роселем на почве музыки, он даже позволил себе возразить Бонету:

– Я не согласен с тем, что ты сказал товарищу про музыку и политику. Музыка поднимает народы на борьбу.

Росель и Бонет понимающе переглянулись, и Росель тут же раскаялся, что предал наивную солидарность шахтера. Прощаясь, Овьедо пылко пожимал руку Роселю и глядел в глаза своими глазами-окнами распахнутой души, а потом его огромное тело исчезло во входе-провале подземки на площади Пигаль.

– Он живет на Порт-де-Лила, – пояснил Бонет, намереваясь провожать Альберта до самого дома, но Альберт выложил кучу причин, по которым этого не следовало делать, а в завершение сказал, что спешит и хочет попасть в метро до того, как оно закроется. Бонет готов был идти за Роселем хоть в ад, если нужно, и Росель стал опасаться, не собирается ли тот сообщить ему нечто чрезвычайное, однако Бонет молчал всю долгую дорогу до Центрального рынка, где наконец отпустил Роселя. И только за несколько минут до того, как дать ему свободу, Бонет пробормотал просьбу:

– Мне бы хотелось показать тебе, что я пишу. Мне некому дать почитать, а тем более – напечатать.

– С удовольствием почитаю.

– Я пишу все время, никогда не переставал, в самых суровых условиях: писать для меня – необходимость.

– Дай мне, что считаешь нужным.

– Надо договориться, где мы с тобой будем встречаться, если надо срочно увидеться или что-нибудь случится. Выберем какое-нибудь место.

– У статуи Дантона, например.

– Прекрасно. Если ты сочтешь, что произошло что-то чрезвычайное, или я так сочту, то приходим к статуе ровно в полдень. Если другой не пришел, значит, он не считает события серьезными.

– Иначе говоря, если ты не придешь.

– Ты или я, все равно.

– Нет, не все равно. Ответственность за политическую оценку событий – на тебе.

– Хорошо. А что касается моих работ, я найду способ переправить их тебе.

На следующий день парижские газеты сообщили о чрезвычайном событии – об убийстве лидера испанской оппозиции Хосе Кальво Сотело группой левонастроенных штурмовых гвардейцев.

Росель через три ступеньки взбежал по лестнице к Дориа, а его сотоварищ по квартире сделал поразительное историческое заключение:

– Всякий политик рождается для того, чтобы убивать, а следовательно, и для того, чтобы умереть. Свиньи существуют, чтобы идти на бойню.

– Но это явная провокация.

– Испания нуждается в провокациях. Они нужны всей стране. Потрясающе. Я считаю, новость потрясающая.

Сеньор Мартинес Баррио[147] гарантировал, что ситуация нормализуется, в армии не отмечается ни малейших признаков беспокойства. Речь идет просто о сведении счетов полицейскими, раздраженными тем, что за несколько дней до того был убит лейтенант Кастильо – один из видных руководителей республиканской полиции. Ровно в полдень Росель и Бонет сошлись у статуи Дантона и вместе пообедали в эльзасском бистро неподалеку от «Одеона». Бонет успел позвонить в Барселону, там все было спокойно, но в случае непредвиденных новостей придется дать тебе знать на Сент-Авуа.

– Какие могут быть непредвиденные новости?

– Непредвиденных новостей заранее никогда не знаешь. Но учти: убийство Кальво Сотело – не шутка.

– А может, как раз варварская, глупая шутка.

– Почему глупая? Трудно предугадать, что может сработать в истории детонатором. Но всегда надо уметь оставаться на высоте обстоятельств. Ленин своими «Апрельскими тезисами» показал нам, как важно точно оценить обстановку.

Возвращаясь в Сент-Авуа, Росель думал о том, что История преследует его, а может, История подобна ракушке, вроде той, какую улитка обречена носить на себе всю жизнь, скорлупе, в который ты живешь, а если вылезешь из нее – умираешь. Au dessus de la mêlée[148] – завидная позиция, именно в этом духе его и воспитывали. Мелкобуржуазное сознание его родителей и его учителей покоилось на двойственной основе: с одной стороны, не вмешиваться ни во что, связанное хотя бы с малейшим риском саморазрушения, а с другой – ценить идеи солидарности, спасения мира и готовности к искупительной жертве. Росель понимал, что он – дитя этого противоречия. Зажатый в тисках инстинкта выживания, который превращал его в трусливого хищного зверька, он в то же время ощущал свою причастность к мировому сознанию и был готов пойти на смерть за идею или даже за очертания этой идеи, во всяком случае мысленно. До сих пор у него не было возможностей проверить себя, если не считать конспиративной работы, которой он занимался во вполне удобных условиях республиканской страны, и стычек с полицией во время последних судорог диктатуры Примо де Риверы. Шестого октября тридцать четвертого года, когда начались события в Астурии, он был готов согласиться на любой лозунг, но кончилось тем, что согласился ничего не делать, выжидать. Кожа у Бонета и Овьедо с виду была такой же, как у него, но она прикрывала мускулатуру борцов, которой он в себе не развил. Политика – для тех, кто зарабатывает ею на жизнь, говорили филистеры, окружавшие его с тех пор, как он стал жить своим умом, а в это время за мутными стеклами их надежно защищенного логова горстка людей готова была идти на смерть во имя идеалов, провозглашавших единство и всеобщность человеческого рода.