Повести и рассказы - Генрик Сенкевич

Шедший с ней рядом кузен Виктор с чуть пробивающимся пушком вместо бороды и копной кудрявых русых волос был: тоже красив, как картинка.

От них обоих веяло здоровьем, юностью, весельем и счастьем. И на обоих лежал отпечаток той высшей, праздничной жизни, жизни крылатых взлетов, которые уносят не только к внешним благам мира сего, но и в мир мысли, высоких стремлений и высоких идей, а порой и в лучезарньй края золотых мечтаний.

Среди этих изб, деревенских ребятишек и мужиков, во всем этом убогом окружении они казались существами, слетевшими с другой планеты. Приятно было сознавать, что между этой изящной, развитой и поэтической парой и прозаической, серой действительностью полузвериного деревенского быта не существует никакой связи —  по крайней мере, связи духовной.

Они шли рядом, беседуя о поэзии и литературе, как и подобает светскому молодому человеку и светской барышне. Встречавшиеся им люди в холщовой одежде, все эти мужики и бабы, наверное бы, не поняли, о чем и даже на каком языке они говорят. Не правда ли, как это приятно сознавать, господа?

В беседе этой блестящей пары не было ни одного слова, которое не повторялось бы уже сотни раз. Они перепархивали с книги на книгу, как мотыльки с цветка на цветок. Но такая беседа не кажется пустой и пошлой, когда она ведется влюбленными и служит основой, по которой любимое существо ткет золотые цветы своих чувств, лишь изредка раскрывая свой внутренний мир, подобно тому как белая роза, распускаясь, раскрывает пламенеющие лепестки, скрытые внутри. К тому же такая беседа, как птица, парит в небесах, витает в духовном мире и устремляется ввысь, как растение, вьющееся по тычине.

Где-то в корчме напивались мужики и в грубых выражениях говорили о грубых предметах, а эта пара словно плыла в иные края па корабле, у которого, как в романсе Гуно:

Руль златой и прекрасный,А шатер весь атласный,И жемчуга на весле.

Нужно еще прибавить, что панна Ядвига кружила голову кузену только для практики, а в таких случаях чаще всего говорят о поэзии.

— Читали вы последнюю книгу Ель—ского? —  спросил молодой человек.

— Знаете, Виктор,—  отвечала панна Ядвига,—  я обожаю Ель—ского. —  Когда я его читаю, мне кажется, будто я слышу какую-то музыку, и помимо воли мне всегда вспоминается стихотворение Уейского:

Лежу на облаках,Растаяв в тишине,И слезы па глазах,И сладко грезить мне.Морская гладь вокруг...Во сне ли, наяву,Сомкнув ладони рук,Лечу... плыву...

Ах,—  внезапно воскликнула она,—  если бы я с ним познакомилась, то, наверно, влюбилась бы в него! Мы, без сомнения, поняли бы друг друга.

— К счастью, он женат,—  сухо ответил пан Виктор.

Пана Ядвига склонила головку, сложила ротик в улыбку, отчего на щечках у нее показались ямочки, и, искоса взглянув на него, спросила:

— Почему вы говорите: «к счастью»?

— Я говорю о тех, для кого жизнь потеряла бы тогда всю прелесть,—  произнес молодой человек с самым трагическим видом.

—  Вы мне слишком много приписываете...

Но пап Виктор уже перешел к лирике.

— Вы ангел...

— Ну... хорошо... Поговорим, однако, о чем-нибудь другом. Так вы не любите Ель—ского?

— Минуту тому назад я возненавидел его.

— Ах, как вы капризны! Вы заслуживаете, чтоб вас побили. Перестаньте дуться и назовите своего любимого поэта.

— Совинский... —  мрачно пробормотал Виктор.

— А я попросту его боюсь. Ирония, кровь, пожары... дикие вспышки, бр-р!

— Такие вещи меня ничуть не пугают.

Сказав это, он посмотрел так грозно, что собака, выбежавшая из какой-то избы, поджала хвост и в ужасе попятилась назад.

Незаметно подошли они к дому, в окне которого мелькнули козлиная бородка, вздернутый нос и ярко-зеленый галстук, затем остановились перед хорошеньким домиком, увитым диким виноградом, с окнами, выходящими на пруд.

— Смотрите, какой хорошенький домик! Это единственное поэтическое место во всей Бараньей Голове.

— Что это за дом?

— Раньше тут был приют. Здесь учились читать крестьянские дети, когда их родители работали в поле. Папа специально для этого велел выстроить этот дом.

— А теперь что в нем?

— А теперь в нем стоят бочки с водкой. Понимаете, времена изменились. Теперь мы с нашими крестьянами только соседи. Мы стараемся ничего общего с ними не иметь.

— Гм! —  буркнул пан Виктор. —  Но, однако...

Но он не договорил, остановившись перед большой лужей, в которой лежало несколько свиней, «справедливо названных так за свою неопрятность». Обходя ее, они очутились возле избы Репы.

У ворот на пне сидела жена Репы, подперев голову руками. Ее бледное лицо, казалось, окаменело от горя, веки покраснели, а потускневшие глаза тупо уставились куда-то вдаль.

Репиха даже не заметила проходившей мимо нее пары, но панна Ядвига, увидев ее, сказала:

— Добрый вечер!

Женщина поднялась и, подойдя ближе, повалилась им в ноги и молча заплакала.

— Что с вами, милая? —  спросила панна.

— Ох, ягодка моя золотая, зорька ты моя румяная! Может, сам господь мне тебя послал! Заступись хоть ты за меня, радость ты моя!

И она принялась рассказывать о своей беде, поминутно прерывая рассказ и целуя барышне руки или, вернее, перчатки, которые сразу покрылись пятнами от ее слез. Панна Ядвига совсем растерялась. Ее хорошенькое серьезное личико выражало заметное смущение, с минуту она молчала, не зная, что делать, наконец нерешительно проговорила:

— Чем же я могу вам помочь, моя милая? Enfin![14]  Мне вас очень жаль... Но у меня нет никакой власти... и я ни во что не вмешиваюсь... Правда... Чем я могу вам помочь? Вы лучше пойдите к папе... Может быть, пана... Ну, прощайте.

И панна Ядвига, приподняв свое палевое платье так, что стали видны уже не только башмачки, но и белые в голубую полоску чулочки, пошла дальше вместе со своим кавалером.

— Благослови тебя бог, цветик ты мой ненаглядный,—  крикнула ей вслед Репиха.

Эта сцена опечалила панну Ядвигу, и ее спутнику даже показалось, что у нее блеснули слезы па глазах.

Стараясь отвлечь ее от печальных мыслей, молодой человек заговорил о Крашевском и о других, менее крупных, рыбах литературного моря; разговор постепенно оживился, и вскоре они оба совершенно забыли об этой неприятной истории.

«Пойти в усадьбу? —  раздумывала между тем Репиха. —  Да, туда-то мне сразу и надо было идти! Куда же идти, где искать спасенья, если не в усадьбе?! Вот ведь глупая баба!»

 ГЛАВА VIII

Имогена

В господском доме была веранда, увитая диким виноградом, с видом во двор и на тополевую аллею. На этой веранде господа летом после обеда пили кофе. По обыкновению, все собрались там и теперь, в том числе ксендз Улановский, викарий Чижик и акцизный ревизор Столбицкий. Пан Скорабевский, мужчина в меру полный и в меру красивый, с длинными усами, сидел на стуле и курил трубку; пани Скорабевская наливала чай, а ревизор, человек скептического ума, потешался над старым священником.

— А вот расскажите-ка нам, ваше преподобие, об этой славной битве,—  говорит ревизор.

— Что? —  спрашивает старик, приложив руку к уху.

— О битве,—  уже громче повторяет ревизор.

— А... о битве... —  протянул ксендз и, задумчиво поглядывая вверх, что-то прошептал, как бы собираясь с мыслями. Ревизор уже заранее приготовился смеяться, а все остальные молча ждали рассказа, хотя уже слышали его сотни раз, так как постоянно вызывали на него старика.

— Что же,—  начинает Улановский,—  был я тогда викарием, а приходским священником был ксендз Гладыш. Хорошо, говорю: ксендз Гладыш. Тот самый, что перестроил ризницу, царствие ему небесное! Только что кончилась поздняя обедня, я окликаю его. «Что?» —  спрашивает он. «Да вот мне кажется, так это не пройдет». —  «Да и мне кажется, отвечает, что так это не пройдет». Вдруг смотрим: из-за ветряной мельницы показались войска —  кто на лошадях, кто пешком, тут знамена, там пушки... Я сейчас и подумал: «Ого!» А тут уж валят и с другой стороны. «Овцы, что ли?» —  думаю. А это не овцы, а кавалерия. Как только эти увидели тех, так сразу же: «Стой!» Вдруг как выскочит из лесу кавалерия, эти сейчас вправо, те влево, эти тоже влево, те —  за ними. Видят, плохо дело! Тогда и эти тоже на них! Да как начали стрелять, а тут вдруг из-за горы что-то блеснуло. «Видите?» —  спрашиваю Гладыша. «Вижу»,—  отвечает, а там уж пошли палить из пушек, из ружей... Эти —  к реке, а те не пускают, этот того, а тот этого. То те берут верх, то эти. Шум, гам, дым, а там и в штыки. Только показалось мне, будто эти стали сдавать. Я и говорю ксендзу Гладышу: «А ведь те побеждают». А он отвечает: «И мне кажется, что побеждают». Не успел я сказать, как эти пустились бежать, те за ними, и давай топить, да убивать, да брать в плен... Ну, думаю, конец... Нет, куда там! Вот именно, говорю, ну...