Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов

события, образы, вещи, какие-то случайные эпизоды, встречи, приключения, звуки, запахи, ощущения и переживания. Вот это всё разбрасывание М. К. называет первым тактом, свёрткой нас самих, мы сворачиваемся в разные предметы и места.

А второй такт означает развертывание, развертку: «Путем развертки мы выходим из темноты на божий свет смысла и узнаем, что было то-то, смысл был такой-то» [ПТП 2014: 456]. Или, использует другую метафору М. К., сначала мы спускаемся вниз, в глубокий колодец, затем поднимаемся наверх. Мы получаем единицу пути, состоящую из двух отрезков. И ровно насколько мы уходим вниз, ровно настолько мы поднимаемся к смыслу наверх.

Понятно, что вообще-то речь идёт не о любом жизненном опыте, а о действительном опыте страдания, то есть проживания опыта попадания в свою темноту, в свой колодец. Не любые ведь эпизоды и не любая суета по жизни попадает в круг этих тактов жизненного пути. Но если случается момент страдания, то есть проживания реальной темноты, то тогда нужна работа по выходу из неё. Но сначала надо попасть в неё и полностью принять как своё: «чтобы понять, а понять можешь только сам, нужно очень утемниться по отношению к тому, что тебе следует понять» [ПТП 2014: 457].

Помню обидный эпизод в том самом Доме культуры им. Калинина, я там часто бывал, не только на репетициях в ансамбле. Просто ходил. Был какой-то концерт. Школьники разных школ выступают. Идёт спектакль по Н. Островскому, «Как закалялась сталь». Один парень играет Павку Корчагина. Убедительно так играет. Я ему сочувствую. Тем более книжку-то я прочитал. Я конечно, на его стороне. После спектакля иду домой. Выхожу из здания. Подходит ко мне парень. Оказался тот самый, кто играл Павку Корчагина Зажал меня в угол. Он оказался вблизи здоровый, на две головы выше. Стал меня шмонать, деньги выискивать. Денег не оказалось. Но был у меня такой кожаный футляр для ключей. Мама купила, чтобы в нём носить ключи от дома. Он забрал этот футляр. Было стыдно и больно. Мама потом узнала об этом. «Ты трус!» – сказал она. Было обидно вдвойне. Она даже никак не спросила ничего, не посочувствовала, не пыталась понять, что со мной было. Почему я не смог ему ответить? Почему я так размяк, никак не сопротивлялся? Меня особенно сильно поразило это несоответствие – как же так? Он ведь вот играл на сцене Павку Корчагина, а тут вдруг такое… Я как будто оцепенел, ничего не мог сделать.

Итак, сборка-разборка. Свертка-развертка и т.д. Этакая светская версия того, что вообще-то описано у священнобезмолвствующих (исихастов) [Хоружий 1994][98].

Почему я разбросан по миру и по жизни? Потому что я при первом рождении вещь среди вещей, в себе не выработавший инструментов и способов душевной работы[99], в силу чего под воздействия разного рода желаний, толкающих на соблазн, происходит распад меня на части, на осколки. И прежде всего распад на осколки и ощепки происходит от страха собственной онтологической несостоятельности, от допущения того, что я могу так и не быть, не стать (тема С. Киркегора, тема онтологического страха и трепета). Стремясь задушить этот страх, вместо работы сердца человек заполняет эту пустоту суррогатами псевдосостоятельности (синдром падшего Адама).

Ситуация начинает меняться, когда через работу сердца человек собирает себя в храм личности, «нерукотворенный» храм души, восстанавливая целостность. Но у исихастов есть для этой работы собирания и устроения храма души Высший Суд Бога, через общение с которым падший и разобранный человек-вещь может себя собрать, переживая преображение.

Когда же происходит вот это переключение – от страха к работе сердца? Когда ты понимаешь и принимаешь свой удел и берёшь как своё правило «не как я хочу, а как Ты». Это уже было в Гефсиманском саду. Ведь что такое этот сад? Это просто сквер. Ничего мистического и сверхъестественного. Просто сидел Человек и молился там. Страшился и молился о том, что может быть Его минет Чаша сия. Не минет. Он это понял и принял свой удел. Этот символ принятия своего Креста означает момент, переживаемый каждым человеком. Он ведь боится, потому что думает о себе падшем, ветхом, грешном. И пускается во все тяжкие. Страх несостоятельности почти перестаёт работать, если ты берёшь иной ориентир, обретаешь иную Опору, в Ином. И дело вообще не в церкви. Точнее в ней, но в исходной, изначальной, в церкви как братстве, сообществе тех, с кем ты созвучен. Но не это главное. Крест придётся возлагать на себя лично и самостоятельно. В этом принятии удела ты одинок, онтологически одинок.

Такое принятие запускает работу души по освобождению, точнее, очищению от страстей и высвобождению себя для работы по личностному строительству. Сия работа и означает аскезу. Сначала внешнюю аскезу по достижению цельности себя, а далее внутреннюю аскезу по достижению единства с Богом. Нужно собрать себя из рассеяния, из дурной множественности – в единство, что называется сведением, сосредоточением себя в точку, что и означает работу сердца, сведение ума в сердце [Хоружий 1994: 297 и др.]. Важно, что единство с Богом осуществляется не в сущности, а в энергии, в соработничестве (синергии), то есть речь идёт об устремлениях и установках человека, а не о его частях, органах, качествах, не о нём как сущем. Человек сопричастен Богу в установке, в причастии, в устремлении, в душевной работе, но не натурально и не телесно. Через такие энергийные установки и формируется иной образ человека, цельного и совершенного в своём устремлении [Хоружий 1994: 285].

Мы отвлеклись. Вернёмся к М. К.

Итак, страданием является не психологическое мучение несчастного согрешившего, который, жалея себя, мучается и просит его простить и помиловать. Страданием выступает состояние встречи двух разных, но ценностно равноценных переживания, как, например, невозможная любовь. М. К. назвал невозможной свою любовь к Грузии – он, с одной стороны, не может её любить, этому есть причины, но, с другой стороны, не может её не любить, это противоречие неразрешимо, тем более не разрешимо сугубо рациональным способом [ПТП 2014: 458].

Собственно, это трагическая ситуация, в которой находятся герои античных трагедий, это и ситуация Гамлета (см. выше): и ответить тут же, сразу, через мщение, нельзя, и не ответить нельзя, но ответа нет, хотя ты сам к этому ответу готов, но не имеешь возможности ответить сугубо реактивно-эмоционально. В итоге платой становится собственная жизнь героя.

Это называется «метафизической невозможностью», говорит М. К., возникающей, например, между свободой и состраданием. Свобода несёт конкретным людям горе, они страдают, а сострадание требует