Под гнетом страсти - Николай Гейнце

Покинутый доктором Звездичем, единственным, кроме Перелешина, знакомым в этом чуждом для него обществе, чувствуя себя далеко не по себе и даже как-то озлобленно, Виктор Аркадьевич Бобров прятался за толпу, чтобы не быть замеченным князем.

Он боялся смутить отца княжны Юлии, показав ему, что видел его в такой странной, несоответствующей для отца семейства и человека с высоким положением в обществе роли.

Сергей Сергеевич умел покорять не только женщин: его непринужденные манеры, надменный, но далеко не отталкивающий вид влияли на всех, и Бобров понимал, что князь никогда бы не простил ему, если бы он поставил его в неловкое положение.

Поэтому он очень удивился, когда увидал его направляющимся к нему с протянутыми руками, с совершенно спокойным лицом и приветливой улыбкой.

— Как, Виктор Аркадьевич, вы здесь?

— Князь… — пробормотал тот, не зная, что отвечать.

— Наконец-то! — продолжал Облонский. — Нельзя же все заниматься, надо отдохнуть.

— Это мнение и доктора Звездича, притащившего меня сюда, в совершенно незнакомое общество.

— Доктора Звездича? — повторил князь. — Вы, кажется, с ним родственники?

— Да!

— Он очень умный человек, очень талантливый, с большими научными познаниями, хотя этого и не выказывает, он мне чрезвычайно симпатичен. Если я когда-нибудь заболею, то не приглашу другого доктора, кроме него… Он не доверяет медицине, и я также… Мы отлично поняли бы друг друга!

Виктор Аркадьевич смотрел на своего собеседника с худо скрываемым удивлением.

На лице не было ни малейшего смущения, ни тени воспоминаний о том, что произошло так недавно. Князь, видимо, заметил это.

— Вы, кажется, тоже удивлены, что видите меня здесь. У вас есть предрассудки… Это присуще вашему возрасту и воспитанию. А мы — у нас все отнято!.. Да, мой друг, поживете и увидите, что жизнь коротка и что не стоит смотреть на нее серьезно. Исключая долга чести, с которым в сделку не пойдешь, нужно во всем применяться к общему строю жизни. Посещая этот мир, вы встретитесь и с важными финансовыми тузами, со светилами науки и искусства, и даже… с теми немногими аристократами, которые еще остались.

Молодой человек слушал с большим вниманием и несколько секунд молчал, как бы взвешивая то, что собирался ответить.

— Напротив, князь, — сказал он вдруг, слегка краснея, — я очень рад, что вас встретил, у меня даже будет к вам просьба, не будете ли вы так добры уделить мне на этих днях несколько минут для разговора.

Он проговорил все это как-то залпом.

— С удовольствием! По утрам я всегда дома для моих друзей.

В эту минуту к Боброву приблизился лакей и сказал вполголоса:

— Вас ожидают внизу.

— Кто?

— Доктор Звездич.

— Хорошо, скажите, что я сейчас.

— Идите, идите! — заметил князь. — Я вас даже провожу, потому что тоже еду домой. Уйдем так, чтобы нас не заметили.

Через пять минут они оба уже были на улице, перед наемной каретой, из окна которой выглядывала чья-то голова.

— Бобров, сюда! — крикнул доктор: это был он. — Я не вошел, чтобы избавиться от вопросов, которыми меня забросали бы.

— А, князь, — прибавил он, — простите, я вас не узнал.

— Как она себя чувствует? — спросил Облонский, пожимая ему руку.

— Лучше… это ничего… сильное потрясение, глубокий обморок. Нужно спокойствие, отдых. Завтра совсем будет здорова!..

— Благодарю вас! Господа, я вас оставляю. Спокойной ночи!

— Куда мы поедем? — спросил Виктор Аркадьевич.

— Я довезу тебя и поеду домой.

— Объясни мне, что это за комедия, при которой мы присутствовали?

— Скажи лучше драма! — сказал задумчиво доктор, когда карета уже тронулась в путь.

— Ну, драма, если хочешь.

— Я знаю не больше твоего.

— Кто эта молодая женщина?

— Дочь Анжель…

— Что ж… по матери и дочка. Я не понимаю злобы этой женщины…

— Сердце человеческое — потемки… Может быть, она была истинной матерью… а эта несчастная честным созданьем. Но что бы то ни было, запомни то, что я тебе теперь говорю: это так не останется, это худым кончится.

— Для кого?

— Может быть, и для самого князя.

Оба замолчали.

Виктор Аркадьевич снова перенесся мыслью к предмету своей любви — княжне Юлии.

Двусмысленные слова князя, сказанные ему незадолго перед тем, окончательно его успокоили. Он решился на другой же день переговорить с князем Облонским.

Он был уверен, что князь, со своей проницательностью и умом, уже догадался о цели его аудиенции по одному волнению в голосе, с которым он высказал свою просьбу.

Петр Николаевич в то время думал об Анжель-матери.

VI

С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ

Когда Ирена очутилась лицом к лицу с Ядвигой, волнение ее увеличилось, а слезы как-то сразу прекратились.

Она опустила голову и остановилась безмолвной, не будучи в состоянии произнести ни слова, но старуха бросилась обнимать ее и покрывать поцелуями.

— Все это хорошо, — сказал доктор, — но на все свое время. Самое нужное в настоящую минуту — отвести барышню в свою комнату и уложить в постель, пока я буду писать рецепт.

— Да, да, — заметила Анжель, — мы сейчас отведем ее…

— Мне довольно будет опереться на твою руку, мама! — прошептала молодая девушка. — Я чувствую себя гораздо лучше.

Ирена сама схватила под руку мать и поспешно сделала несколько шагов вперед, как будто хотела избавиться от устремленных на нее взоров.

В зале, где они были, кроме Ядвиги и доктора находились еще лакей и горничная, выбежавшие навстречу своей госпоже.

— Извините меня, доктор, я на минуту выйду, — сказала Анжелика Сигизмундовна, — я возвращусь сейчас же.

— Напрасно, — отвечал доктор, — барышня не больна, обморок прошел. Я объясню им, — он указал на Ядвигу, — как надо давать успокоительное лекарство, очень простое, но действующее быстро, его надо будет принять в случае новых признаков волнения.

— Благодарю вас, доктор, — сказала Анжель, нервно пожимая ему руку.

Она вышла об руку со своей дочерью, которая поклонилась Звездичу, не поднимая глаз.

Когда обе женщины пришли в назначенную для Ирены комнату, уже заранее приготовленную и ожидавшую ее почти в течение полугода, дочь оставила руку своей матери и сказала ей:

— Мама, не проклинай меня, не презирай меня!

— Я не имею права ни проклинать, ни презирать тебя, — отвечала Анжелика Сигизмундовна тихим голосом. — Мы после поговорим, когда ты будешь себя лучше чувствовать. Надо сначала подчиниться предписанию доктора. Я заменю тебе горничную на сегодняшний вечер.

Странное, поражающее зрелище представляли эти две женщины, одинаково прекрасные, хотя различной красотой, одинаково одетые в нарядные бальные платья, одинаково бледные, с покрасневшими веками и смотревшие друг на друга с каким-то холодным смущением.

Нервной, но все же искусной рукой принялась Анжель расстегивать корсаж своей дочери, дрожавшей, несмотря на желание казаться бодрой.

Спустившееся платье обнаружило такую белизну, такую красоту молодого тела Ирены, что Анжелика Сигизмундовна остановилась на минуту и устремила на нее долгий взгляд, в котором промелькнуло нечто вроде материнской гордости.

Вдруг ее темные глаза блеснули, в них сверкнул злобный огонек. Она заметила бриллиантовое ожерелье, окружавшее гибкую шею молодой женщины.

Быстрым движением отстегнула она его, бросила на пол и растоптала ногами в припадке безумной злости.

Золотая оправа сломалась, и драгоценные камни рассыпались по полу, подобно ослепительному фейерверку.

Ирена еще более побледнела.

Медленно она расстегнула браслеты, украшавшие ее руки, и подала их матери.

— Я гналась не за этим! — пробормотала она.

Анжель схватила их и бросила, как и ожерелье, но в это мгновение ее взгляд упал на дочь, опрокинувшуюся на спинку кресла и готовую снова упасть в обморок.

Тогда она бросилась к ней, нежно обняла ее и сказала:

— Я тебя обидела, прости меня, Рена!

Та молчала.

Она усадила ее и принялась раздевать, стала перед ней на колени, чтобы снять с нее атласные туфельки и шелковые чулки.

Ирена почти без чувств, бессознательно подчинялась своей матери, не имея сил, или вернее не смея сопротивляться ей.

Теперь она боялась своей матери.

Это была уже не та ласковая женщина, которую она когда-то знала.

Раздев свою дочь, Анжель уложила ее в постель, закрыла одеялом, вынула из комода флакон и дала ей его понюхать.

Ирена закрыла глаза и снова их открыла.

В ее взгляде появилась некоторая доля твердости.

— Благодарю, — сказала она. — Мне лучше… мне совсем хорошо…