Под гнетом страсти - Николай Гейнце
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ирена вдруг страшно побледнела.
— Мама, я его люблю! — вскричала она раздирающим душу голосом.
— Ты его любишь! Ты его любишь! Ты должна ненавидеть и презирать его, потому что он насмеялся над тобой. Он тебя погубил, обесчестил! И сделал это обдуманно, с холодным расчетом.
— Я люблю его!
— Он самым бессовестным образом расставил тебе сети…
— Я люблю его!
— Этого мало, он повез тебя к этой Доре, чтобы выставить напоказ перед всеми. И ты не понимаешь после всего этого, что он подлец, заслуживающий твоего презрения и твоей ненависти?
— Я его не обвиняю и не защищаю. Будь он во сто раз хуже и преступнее, что делать! Я люблю его.
— Ты его забудешь!
— Никогда!
— Это необходимо.
— Тогда я умру.
— Ты умрешь, ты, ты…
Анжель сложила руки.
— Но чего же ты хочешь?.. Остаться его любовницей? Знаешь ли ты, сколько он времени еще продержит тебя и хочет ли он еще этого?.. Может быть, его каприз к тебе уже прошел?
Ирена рыдала, не отвечая ни слова.
Анжелика Сигизмундовна бросилась к ней, стала обнимать ее, прижимать к своей обнаженной, похолодевшей груди, на которую падали обильные жгучие слезы молодой женщины, целовала ее, смешивая свои слезы со слезами своей несчастной дочери.
В продолжение целого часа она старалась утешить ее, придать ей мужество, заставить понять, что князь Облонский не стоит ни ее любви, ни сожаления, ни слез; пробовала нарисовать ей позорную картину жизни, к которой ее приведет эта безумная любовь.
Ирена не отвечала ни слова.
— Наконец, уверена ли ты положительно, что любишь его? — вскричала Анжель в безумном отчаянии.
— Да.
Это была правда. Ирена принадлежала к тем редким личностям, которые отдают свое сердце только раз и навсегда, для нее любовь была альфой и омегой всей жизни — она могла жить любовью и умереть от нее.
Анжелика Сигизмундовна с ужасом поняла это и бессильно опустила руки.
Водворилось глубокое молчание. Анжель задумалась.
— Слушай, — вдруг сказала она отрывистым тоном, — я не хочу, чтобы ты была его любовницей! Я скорее убью тебя собственными руками, чем допущу вести эту жизнь и быть публично опозоренной!
— Я сама не хочу быть его любовницей, — твердо произнесла Ирена. — Я многое узнала и поняла. Только, — прибавила она, складывая руки, — оставь меня в Петербурге… Я его не увижу… Но я буду знать, что он здесь… И никогда не говори мне, чтобы я вышла замуж за другого.
— Иначе ты умрешь?
Ирена не отвечала.
— Если это так, то я говорю тебе, что ты будешь жить!
Она прошлась по комнате и снова подошла к дочери.
Она совершенно изменилась в лице.
Бледная, как полотно, со сверкающим взглядом, она сказала:
— Поклянись мне, что ты не будешь больше ему принадлежать!
— Клянусь тебе.
— А я клянусь тебе, Ирена, своею любовью к тебе, что ты будешь его женой!
IX
НЕУДАЧНОЕ ХОДАТАЙСТВО
Неудачный день и недобрый час избрал граф Лев Николаевич Ратицын для обещанного им своей жене и свояченице представительства перед князем Сергеем Сергеевичем Облонским за наших влюбленных.
Он явился на другое утро после описанного нами вечера у Доротеи Вахер, и князь, несмотря на то, что сохранил накануне все свое невозмутимое хладнокровие и казался спокойным, проснувшись, был далеко не в розовом настроении духа.
Он был далеко не спокоен.
Конечно, с точки зрения известного успеха, ему нечего было жаловаться, так как ему удалось показать всем своим молодым и старым соперникам одну из тех, бесспорно, красивых женщин, которые очаровывают всех и возбуждают всеобщую зависть. К тому же, эта красавица была молода, почти ребенок, никому еще не известна и никто не мог похвастать, что обладал ею до него.
Но внезапное и неожиданное вмешательство Анжелики Сигизмундовны раздражило и возмутило его.
Он был слишком тонким наблюдателем, чтобы не заметить угрожающего выражения ее лица; он понял, что она не шутила, как многие матери из ее среды.
Не злоба кокотки пугала и беспокоила его. Князь считал себя слишком неприступным за своим двойным щитом аристократа и миллионера, чтобы какая бы то ни было направленная против него злоба могла омрачить ясность его жизненного горизонта.
Но эта мать могла помешать его любви к Ирене, могла его разлучить с нею и, таким образом, заставить его играть глупую роль.
Сделать ее своей любовницей для того, чтобы она была отнята у него своей матерью, было почти смешным, и мысль, что он может быть побежденным кокоткой, отклонившей, как всем теперь известно, когда-то его искания, оскорбляла его самолюбие.
Мы обязаны сказать, чтобы быть правдивыми, что князь больше был увлечен Иреной, чем ожидал, и в чем, может быть, он не сознавался даже самому себе. Его "каприз" к этому очаровательному созданию еще не прошел. Несмотря на свой житейский опыт и притупившийся в наслаждениях вкус, он нашел в ней что-то новое, познакомившее его с незнакомой ему еще любовью.
В сущности, ему, как почти всем подобным ему Дон-Жуанам, не приходилось торжествовать на неизведанной почве, и сам князь, смеясь, поддерживал эту парадоксальную истину, что нельзя быть первым любовником, что не бывает первых любовников.
Ни одна женщина не могла дать ему это ощущение свежести, нетронутой души и сердца, которая очаровала его притуплённый, но тонкий вкус.
Ирена была цветком, только что распустившимся, с чудным благоуханием и, кроме того, умна, образованна, хорошо воспитана, как девушка его круга.
Наконец, она казалась ему искренней и глубоко любящей.
"О, святое целомудрие, — воскликнул бы он, если бы не боялся показаться смешным самому себе, — оно незаменимо!"
Если он не говорил себе этого, он это чувствовал.
Кроме того, большое счастье знать, что тебя любят первого и одного, тогда не нужно бороться с воспоминаниями и сравнениями, о которых умалчивает большинство женщин, играющих в любовь, по удачному выражению итальянцев. В последнем случае, при самом нежном и интимном, свидании никогда не бывают наедине со своей любовницей и часто даже находятся в очень многочисленном обществе.
Ирена любила его, любила за него самого, а не за титул и деньги или же за репутацию "покорителя сердец", не из тщеславия или желания отбить его у той или другой соперницы; она любила его потому, что находила его прекрасным, наконец, потому, что любила его.
Это было с ее стороны глупо, но вместе с тем и упоительно.
Он хотел теперь убедиться, действительно ли она его так любила, или же счастьем последних месяцев он обязан этому проклятому гипнотизму. Вырванная из-под его влияния, она изменится.
Если верно первое, то она устоит против матери, возмутится и вернется к нему, во втором случае она, быть может, потеряна для него навсегда!
С этой томительной для него дилеммой Сергей Сергеевич заснул после вечера у "волоокой" Доры, и с ней же проснулся он, против обыкновения, довольно рано на другой день.
Она жгла ему мозг и до боли щемила сердце. Немудрено, что он был мрачен.
Не успел он выпить утреннего кофе, как в передней раздался звонок швейцара и через минуту вошедший лакей доложил:
— Его сиятельство граф Лев Николаевич!
Князь поморщился.
Он, как мы знаем, вообще недолюбливал своего зятя, а настоящий ранний, несвоевременный визит почти взбесил его.
— Что такое могло случиться, что он лезет в такую рань, — досадливо проворчал он, кинув лакею:
— Проси!
Граф вошел, стараясь изобразить на своем надменном лице возможную приветливость.
Сергей Сергеевич бросил на него далеко не любезный взгляд, и непредставительная фигура его зятя как-то особенно резко, в виду мрачного настроения князя, бросилась ему в глаза.
На его губах появилась даже презрительная улыбка, не замеченная, впрочем, Львом Николаевичем.
— Что случилось? Я только что встал… — небрежно уронил Облонский, подавая зятю свою выхоленную, белую, окаймленную обшлагом ночной батистовой сорочки руку.
Он не приподнялся с кресла, на котором сидел одетый в темно-синий шелковый халат, с бархатным отворотом такого же цвета, но более темным.
— Ничего, дорогой князь, все везде обстоит совершенно благополучно и спокойно, исключая разве сердца моей прелестной belle-soeur.
— Жюли? — произнес Сергей Сергеевич и бросил на зятя вопросительный взгляд.
Тот только загадочно и лукаво улыбнулся.
— Ей сделали предложение?
— О нет! Это только еще вопрос будущего.
Граф уселся на диван.
"Что за вздор он мелет?" — пронеслось в голове Облонского, и, обращаясь к зятю, он произнес:
— Я вас не понимаю!
— Роман, целый роман, князь! — заговорил Ратицын.