Под гнетом страсти - Николай Гейнце

— Я вас не понимаю!

— Роман, целый роман, князь! — заговорил Ратицын.

— Роман… у моей дочери с человеком, который… не делает ей предложения… — перебил его тесть, с расстановкой отчеканивая каждое слово. — Вы ошибаетесь, граф!

Он смерил его взглядом с головы до ног.

— За предложением дело не станет, лишь бы вы разрешили его сделать.

— Кто же это такой, кому я должен давать разрешение обратиться к ней или ко мне за рукой моей дочери? Я и она можем отказать по тем или другим причинам, но давать разрешение… повторяю, я вас не понимаю…

— Она-то не откажет! — воскликнул граф.

— Значит, она знает его намерения и любит его? — все еще с недоумением, продолжая смотреть на зятя, произнес Облонский.

— Давно и сильно!

— Давно и сильно! — повторил князь. — Кто же это, когда она и выезжает всего без году неделю…

— Это человек прекрасный, честный, вполне достойный любви и уважения, лично известный нашей семье, оказавший мне лично незабываемую услугу!

— Бобров? — воскликнул Сергей Сергеевич.

— Да!

Вся кровь бросилась в лицо князя.

— И вы, граф, являетесь ко мне сватом Боброва!

Он пренебрежительно подчеркнул фамилию.

— Сватом! Ce n’est pas ea… [Это не так… (франц.)] — вспыхнул, в свою очередь, Ратицын. — Я, князь, как член вашей семьи, по поручению моей жены — вашей дочери — пришел переговорить с вами о судьбе ее сестры, княжны Юлии.

— Переговорить о том, — снова резко оборвал его Сергей Сергеевич, — не соглашусь ли я выдать ее замуж за господина Боброва — спасителя вашей жизни!

При последних словах в голосе князя прозвучала нескрываемая ирония.

Граф, впрочем, не понял этого и только кивнул головой в знак согласия.

— Вы сами всегда относились к Виктору Аркадьевичу с должным ему уважением, — добавил он.

— Я ничего не говорю против него, — начал более мягко князь, — как против честного человека, труженика науки, хорошего гражданина, напротив, я желал бы, чтобы мой сын, если бы он у меня был, имел те нравственные качества, которыми обладает г-н Бобров.

— Я вам сказал то же самое!

— Но все эти его внутренние достоинства недостаточны для того, чтобы стать мужем княжны Облонской.

— Но если она его безумно любит, если это серьезно, если разлука с ним может стоить ей жизни! — патетически возразил Лев Николаевич, повторяя в этом случае слова своей жены.

— Я предпочитаю видеть мою дочь в гробу, нежели женой сына дьячка! — ледяным тоном отвечал Сергей Сергеевич.

Этот категорический ответ до того поразил неумелого представителя интересов влюбленных, что все добрые советы, которые он намеревался подать своему тестю, когда в тиши кабинета обдумывал взятую на себя миссию, вылетели из его головы.

Надо сказать правду, что граф с первых же слов разговора с князем, ввиду его тона, отбросил мысль подавать ему эти советы.

В присутствии тестя вся напускная храбрость оставляла его.

Он сидел теперь с князем, недоумевающе и растерянно глядя на него.

— Вас, — заговорил опять Облонский, — мне остается только поблагодарить за то, что вы охранили доверенную вам девушку от, быть может, если верить вашим словам, рокового для неё увлечения, быть может, даже из дружбы и благодарности к г-ну Боброву покровительствовали этой любви — это тем более вероятно, что вы же и явились ходатаем влюбленных.

Все это было сказано металлическим, ровным тоном.

— Но я ничего не знал, я узнал только на днях… мне передала жена…

— Я поблагодарю ее особо… но вы, вы тотчас же не закрыли дверей вашего дома этому господину?

— Нет, я думал…

Князь не дал говорить ему.

— Что вы думали? Если то, что такие люди, как этот молодой человек, достойнее руки княжны Облонской, чем иные графы, то я с вами не буду спорить. Если вы полагали, что за спасение вашей жизни я пожертвую моей дочерью, то вы ошиблись…

— Князь, это уже слишком! — вскочил Ратицын.

В это время раздался звонок швейцара, и явившийся с докладом о посетителе лакей объявил:

— Виктор Аркадьевич Бобров!

X

ОПОЗДАЛ

— Дома-с, у них граф Лев Николаевич, — почтительно доложил на вопрос Виктора Аркадьевича Боброва княжеский швейцар.

У молодого человека болезненно сжалось сердце.

"Опоздал!" — пронеслось в его голове.

Он поспешил с визитом к князю Облонскому, желая именно предупредить объяснение его с зятем, этим непрошеным и неумелым ходатаем, который может только испортить все, думал и, как мы успели убедиться, не безосновательно Виктор Аркадьевич.

"А быть может, он еще не говорил?" — мелькнул луч надежды в уме Боброва.

С замирающим сердцем шел он по анфиладе княжеских комнат к кабинету Сергея Сергеевича.

Последний, между тем, бросил доложившему о посетителе лакею лаконическое:

— Проси!

И по уходе слуги, не обращая ни малейшего внимания на горячность своего зятя, сказал ему тем же ровным, металлическим голосом:

— Я принимаю его в последний раз, надеюсь, что и вы не примете его к себе, по крайней мере, пока дочь моя находится под вашим кровом.

Ратицын что-то хотел возразить, но в эту минуту дверь отворилась и Виктор Аркадьевич вошел.

В холодном тоне князя, с которым он с ним поздоровался, в смущенном виде графа Ратицына и чересчур крепком пожатии руки, которым он наградил его, Бобров с проницательностью влюбленного, скорее сердцем, нежели умом, угадал, что ходатайство графа уже было предъявлено и что последний потерпел, быть может, для него, Боброва, крайне унизительное фиаско.

Кровь прилила к его мозгу, у него застучало в висках, и он почти бессознательно повиновался любезно-холодному приглашению Сергея Сергеевича и уселся в кресло.

Князь начал с ним официальную беседу, спросил, как он поживает, как его дела, как веселится, какое впечатление произвел на него вчерашний вечер, все это общество, в которое, как он заявил ему вчера, он попал впервые? Последний вопрос он задал с предвзятою целью. Он еще вчера заметил удивление молодого человека при встрече с ним в салоне кокотки, да еще при таких исключительных обстоятельствах, но не обратил на это никакого внимания. Теперь же, когда этот обласканный им мальчишка — как мысленно назвал князь Боброва — является претендентом на руку его дочери, целая буря оскорбленного тщеславия неудержимо поднялась в душе этого аристократа, и он, несмотря на любовь к этому достойному, по его же мнению, молодому человеку, невольно вознегодовал на него за такую неслыханную дерзость. Он хотел показать ему, что он не только не смеет помышлять породниться с ним, князем Облонским, но и должен смотреть на него не иначе как снизу вверх и тем менее судить его поступки и действия, прикидывая их на свою мерку. Между им, вельможей, и этим parvenu — целая бездна.

Так думал Сергей Сергеевич и не ошибся в расчете: Виктор Аркадьевич чутко понял это, в душе его клокотала тоже целая буря злобы и страдания, и он, насилуя себя, давал по возможности удачные, хотя и односложные ответы.

В глазах его вертелись кровавые круги.

"Она потеряна для меня навсегда, а с ней теряется и жизнь!" — то и дело мелькало в голове Виктора Аркадьевича.

"А может быть, я сумею упросить его, тронуть!.." — проносилась надежда.

"Надо пересидеть графа и все-таки поговорить самому, а там будь что будет! Хуже быть не может. Что же может быть хуже?" — решил он в уме.

То появлялась другая мысль:

"Уйти, умереть…"

Желание жизни, счастья, какая-то неопределенная надежда брали верх — он склонился к решению пересидеть и переговорить.

Но граф Лев Николаевич уходить, видимо, не собирался; он, напротив, совершенно оправившись от сцены с князем, рисковавшей принять очень острый характер, если бы не появление Боброва, вмешался в разговор, который и перешел вскоре на другие общие темы, на разные злобы дня как невской столицы вообще, так и великосветской части ее в особенности.

Виктор Аркадьевич тоже несколько пришел в себя.

Никто бы из видевших этих трех человек, спокойно беседующих о всевозможных пустяках, ни на минуту не подумал, что каждый из них занят всецело своей отдельной думой, не имеющей никакого отношения к их разговору, что в душе каждого из них гнездится или неприязненное, или горькое чувство друг к другу.

А между тем это было так!

Наконец, все темы были исчерпаны, а гости князя не покидали его.

"Его оставить с ним нельзя. Мне надо подготовить его, предупредить, как друга!" — думал граф о Боброве, хотя сознаться в неудаче было для него невыносимо тяжело, и это чувство тяжелой необходимости почти переходило в чувство озлобления против ни в чем не повинного Виктора Аркадьевича.