Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

— Я подумала, вы про нас забыли, — раздался голос женщины.

Голова Назима находилась всего в нескольких дюймах от того, к кому была обращена жалоба, но ответа он не разобрал. Мужской голос, отраженный деревянной перегородкой, не долетал до Назима. Он слышал только Бет, и то не очень хорошо. От приветствий они быстро перешли к делам. В какой-то момент, видимо, были переданы деньги, затем они заказали еще кофе. Похоже, Бет расспрашивает о Розали, той девушке, о которой плакала другая женщина прошедшей ночью, но, видимо, Бет это не слишком занимало, и она скоро оставила эту тему. Теперь обсуждалось какое-то новое предложение. Она сама должна в чем-то принять участие, и это будет хорошо оплачено. Речь шла о каком-то маскараде, но Назим не смог расслышать подробностей, он понял лишь, что женщина согласилась. Назим был недоволен и едва сдерживал неотвязное желание заглянуть через перегородку, чтобы увидеть мужчину. Голос женщины стал обиженным; она хотела получить больше и утверждала, что в сочельник услуги стоят дороже. Сочельник, повторил про себя Назим. Место, молча твердил он, назови место.

— Прежде всего я должна думать о своей семье, — она пыталась набить себе цену. — Как я объясню своей семье, что буду работать в сочельник?

Но тут мужчина, видимо, потерял терпение, его голос прозвучал громче и яснее, чем прежде, так что Назим наконец хорошо его расслышал.

— У шлюх семьи не бывает, — резко произнес он и поднялся, чтобы уйти.

Назим узнал этот голос, и его рука дернулась от неожиданности, расплескав стоявший перед ним кофе. Это был тот самый низкий металлический голос, который он слышал в доках два дня назад. Спасителем женщины, этим плательщиком с безжалостным узким лицом был Ле Мара; Ле Мара был организатором проделок, которые устраивались над этим Ламприером. Услыхав, что его шаги удаляются по направлению к выходу, Назим поднялся, чтобы последовать за ним.

Анахарсис Скифский, изобретатель якорей, трута и гончарного круга, говорил, что каждая виноградная лоза приносит три грозди: гроздь наслаждения, гроздь опьянения и гроздь угрызений совести. Хлопала дверь, звонил колокольчик; на лестнице гремели сапоги. Спящего человека, который зарылся лицом в подушку, чтобы укрыться от стоявшего в комнате гама, обволакивало теплое постельное белье, насыщенное запахами его тела. Джон Ламприер проснулся и обнаружил, что глаза его залеплены коркой мертвецкого сна, а череп можно сравнить с хрупкой, ломкой бумагой. На глаза его навернулись слезы, размывая сон. Он разлепил веки, и солнечный свет ударил его в лицо. Под черепной крышкой стучала кровь, давя на мозг. Он перевернулся на спину и застонал. В обоих висках была свинцовая тяжесть, а кожу на лице, казалось, стягивала блестящая маслянистая пленка. Он попытался приподняться, но голову так заломило, что он снова откинулся назад и погрузился в состояние, которое походило на сон, но сном не было. Плод, который оставила после себя прошедшая ночь, был странным и горьким. Пока что, подумал он про себя, не надо делать вообще ничего. Но грохот сапог на лестнице все приближался, и вот дверь распахнулась. Топоча и ухмыляясь, в комнату ворвался Септимус.

— Подъем, подъем! — рычал Септимус, грохоча сапогами по комнате и швыряя на лежавшего Ламприера его одежду. Сияние солнечного света, казалось, усилилось и теперь жгло изнутри. Желудок Ламприера свело судорогой, и на мгновение ему показалось, что его вырвет. Но его не вырвало, и когда судорога ослабла, Ламприер понял, что очень голоден. В первый момент это его удивило, но затем он вспомнил, что ночью у него была обильная рвота. Прошедшей ночью… так вот почему пришел Септимус. Они о чем-то договорились ночью. Судорога вновь пронизала его, и он тоскливо схватился за живот.

— Завтрак, — тут же прописал лекарство Септимус, уже устроившийся у камина. — Сначала завтрак, а потом дела.

Ламприер сел на край кровати. Он что-то рассказал Септимусу прошлой ночью, и это была ошибка. Он стал натягивать на себя одежду, все еще сырую после дождя, и это тоже было ошибкой. После субботнего вечера наступило воскресное утро… Солнце светило вовсю, дождь прекратился. Все было ошибкой.

Через несколько минут они стояли на пороге дома, Септимус весь искрился восторгом по поводу прекрасного утра. Его спутник робко держался сзади, не решаясь окунуться в уличную сутолоку. Сапоги его тоже не успели высохнуть, отчего в желудке и на душе было еще тошнее.

Проливной дождь отмыл лондонские улицы не до конца: вдоль стен тянулись аккуратные грядки грязи и мокрого мусора. Ламприер неохотно шагнул вперед. В воскресенье в одиннадцать утра сквозь влажный пар, поднимавшийся от булыжной мостовой, толпы набожных людей спешили по Саутгемптон-стрит к своим храмам, топча разбросанные тут и там отбросы. Оглушительно звонили колокола. Септимус и Ламприер присоединились к общему потоку. Они не то что шли, а скорее их несло к Пьяцце.

Площадь была запружена лондонскими прихожанами, направлявшимися соответственно к своим высоким, низким, широким и нонконформистским церквям. Этот бурлящий котел разнообразных доктрин втянул в себя Септимуса и Ламприера, которых быстро разъединила безжалостная толпа кальвинистов, прокладывавших свой предначертанный свыше путь через уступчивых конгрегационалистов. Вторжение носителей веротерпимых взглядов лишь ухудшило положение Ламприера, тщетно пытавшегося докричаться до Септимуса, тогда как толпа уносила их все дальше друг от друга. Группа квакеров пыталась одновременно уступить дорогу гласситам, сандеманистам и отряду путешествующих ультрамонтанов. Какой-то антиномианец отдавил Ламприеру палец. Он присел и вынырнул уже среди кучки жизнерадостных супралапсариан, которые кружились на одном месте, никуда конкретно не направляясь и радуясь этому. Ему казалось, что голова его раздувается, как шар, накачанный горячим воздухом, и вот-вот оторвется от шеи. Методисты маневрировали среди англокатоликов, деисты оттесняли редких иудеев-сефардов. Зрелища этой задиристой, беспокойной толпы достало бы, чтоб обратить в прах былые мечты Георга Калликста, если бы они и так уже не были прахом. Каждая секта, свободно шагавшая по своему избранному свыше, единственно верному пути, поклонялась своему собственному золотому тельцу, резному кумиру, Джаггернауту или фетишу.

Прихожане роились, пихались локтями, огрызались, наступали на ноги и давили друг друга, призывая проклятия на всю эту толпу неверных, черт бы вас всех побрал и прочь с дороги… Глядя поверх прыгающих голов, Септимус осматривал толпу в поисках своего спутника. Ага, вон он, как раз за головами целой колонны тяжело обутых нидерландских гостей, прибывших потрудиться на благо всех братьев-фламандцев, вне зависимости от деноминации. Не обращая внимания на несущиеся вслед проклятия во имя двадцати смутно различных версий божества, Септимус ухватил Ламприера за руку и повлек его в безопасное место под прикрытие колоннады, откуда они принялись наблюдать за тем, как последние верующие разбредаются по своим храмам. Рядом с ними стояла и смотрела на толпу какая-то монахиня. Септимус с любопытством уставился на нее. Монахиня взглянула на него и улыбнулась. Септимус улыбнулся в ответ. Монахиня улыбнулась шире, у нее была красивая улыбка.

— Папистка! — неожиданно рявкнул на нее Септимус. Она перепугалась, плат затрепетал у нее за спиной, как огромная бабочка.

— Уж эта мне церковь, — добавил он с неприкрытым отвращением. — А вы кто? — резко обернулся он к Ламприеру. Тот на секунду задумался. Есть такое специальное слово.

— Гугенот, — ответил он после некоторых колебаний.

— А, ну конечно. — И Септимус снова сорвался с места. На этот раз он обогнул всю благочестивую свалку и устремился к востоку от Пьяццы через Боу-стрит к Линкольнз-инн-филдз.

— Сначала завтрак, а затем мы с вами навестим джентльменов, о которых я вам рассказывал сегодня ночью, — объяснял Септимус, старательно высматривая таверну и двигаясь к ней.

Сегодня ночью. Большая ее часть оставалась для Ламприера загадкой, особенно вторая ее половина. Они победили в игре кубков, это он помнил. Он завоевал приз, это он тоже помнил: белая спина, гладкая кожа и волосы цвета черного янтаря. Но это не могла быть она, нет, только не там, только не в таком положении, нет, это не Джульетта. Потом они добрались до Темзы. Он сидел на мосту. Септимус расспрашивал его.

— Сюда. — Септимус нырнул в низкую дверь и махнул ему, приглашая войти.

Он вспомнил свою ошибку.

— Замечательно! — воскликнул Септимус, обращаясь к Ламприеру и к месту, в котором они оказались.

Он все рассказал Септимусу ночью!

— Пирог и портер, — крикнул Септимус женщине в углу, которая ворошила огонь, еще более вялый на вид, чем она сама.

Он все рассказал; и теперь Септимус будет подшучивать над ним, сумасшедшим, которому чудятся демоны, соскакивающие с книжных страниц. И Джульетта! Что он наговорил о ней? Такого позора он не вынесет, он знал, что его неуклюжие попытки ухаживать за ней должны казаться смешными. Ламприер следил за Септимусом, пытаясь по его виду определить, что ему известно, но не мог разглядеть ничего определенного. Септимус был занят освоением новой обстановки и бодро обводил взглядом стены харчевни.