Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

Харчевня располагалась в единственной комнате — эдакая пещера с низким потолком, неметеным полом и грязными столами; в воздухе стоял глубоко въевшийся запах капусты и лука; кислая вонь несвежего пива и дешевого джина наводила на мысль, что эти напитки вывернули кому-то желудок. Септимус хлопнул ладонями по коленям и опустился за стол, все еще озираясь с видом счастливца, попавшего на бал к лорд-мэру.

— Полностью соответствует вывеске, — с энтузиазмом произнес он. Ламприер не стал возражать. Его все еще подташнивало, а Септимус никак не желал угомониться. В харчевне никого не было, не считая их и еще двух джентльменов, в молчании сидевших в дальнем углу комнаты. Эти двое не проронили ни слова, даже между собой, и Ламприер, усаживаясь напротив Септимуса, подумал: интересно, вместе ли они пришли сюда или просто случайно оказались за одним столом, потому что тот стоял ближе других к камину?

— Завтрак? — напористо спросил Септимус, но Ламприер только покачал головой. Нет и еще раз нет. Не может быть и речи. Перед Септимусом появился пирог — неровный ломоть цвета желчи, из которого брызнул коричневый сок, когда к нему прикоснулся нож. Ламприер отвернулся, чтобы не видеть жизнерадостно жующего Септимуса, и опустил голову на руки. Перед его глазами оказалась крышка стола.

Один из джентльменов в дальнем углу комнаты угрюмым голосом спросил себе еще выпивки. У него был сильный шотландский акцент. Ламприер смотрел на стол и пытался определить, какого же он цвета. Сперва ему показалось, что тот коричневый, затем он всмотрелся — коричневато-зеленый, пожалуй с легким оттенком темно-красного, чуть тронутый оранжево-ультрамариновым, из-под которого проглядывали яркие пятна розовато-лилового; вдобавок обнаружились еле заметные мазки желтого, местами переходящего в черный. На этом, кажется, богатство палитры исчерпывалось. В сущности, подумал он машинально, стол вообще не имел определенного цвета, разве что тот был погребен где-то под слоями всей этой мешанины, но при более детальном изучении открылось множество царапин, росписей и записей счетов — плодов всевозможнейших актов вандализма и самовыражения, дурных шуток, оскорблений и туманных угроз. «Уилкс и Свобода!» — еще можно было разобрать в одном углу рядом с лозунгами неких менее прославленных кампаний — сального бунта 1777 года и Великого бунта чесальщиков. Центр столешницы был густо исписан непристойностями. Имена каких-то людей, имена их нынешних или бывших любовниц, сердца, пронзенные стрелами, кольца, скованные цепями, — всему нашлось здесь место. Последним приобретением стало начало какого-то слова — «БОСУ», процарапанное неглубоко, но занимавшее больше половины стола.

Глядя на эти орнаменты, Ламприер размышлял об их авторах, мужчинах и женщинах, которые убивали здесь бесцельные часы, в одиночку или в компании, одной рукой держа кружку, а другой вырезая и выцарапывая на поверхности стола следы, которые он теперь изучал. Конечно же, мятежники и агитаторы. Но и мечтатели, и прожектеры, и энтузиасты, и ценители искусства — всех объединила эта изрезанная поверхность. Чего они все хотели?

Чем больше Ламприер смотрел, тем отчетливей ему казалось, что все эти царапины и автографы складываются в какой-то единый контур. Он касается самых краев стола, но, подходя к углу, каждый раз закругляется… должно быть, это грубо нарисованный круг. Ламприер пошел по нему пальцем, и неровная линия, усеянная зазубринами, щербинами и отклоняющимися по касательной царапинами, привела его к краю Септимиевой тарелки.

— Пирог, — с усилием прочавкал Септимус и сделал движение, как бы приглашая Ламприера присоединиться. Но на тарелке уже почти ничего не осталось.

— Зайдем к Эрнсту и Элл и, — доверительно сообщил Септимус, — школо… — Он проглотил. — Скоро, я хочу сказать.

Ламприер кивнул. Его рука лежала на столе раскрытой ладонью вниз. Он чувствовал бугорки и канавки; запертые в дерево голоса, словно гамадриады. Септимус очистил тарелку и хлебнул из стоявшей перед ним кружки. К столу подошла женщина и взяла пустую тарелку. Она посмотрела на Ламприера, который по-прежнему держал ладонь на столе.

— Не испортите мне столешницу, — сурово предупредила она. Септимус наконец осушил свою кружку, и они поднялись. Они подошли к женщине, и Септимус начал хлопать по карманам в поисках денег, пока не вспомнил о забытом на столе кошельке, принадлежавшем, кстати, с прошлой ночи Ламприеру. Ламприер сходил за ним и вернулся со странным выражением на лице. Женщина ждала, нетерпеливо притопывая.

— Я нашел кошелек в своем сапоге, — объяснил Септимус, — вы его туда выплюнули. Вот, это ваш выигрыш. Пари, вы помните? — И, взяв из рук Ламприера кошелек, он открыл его, чтобы показать своему спутнику размеры его увеличившегося богатства и тем подтвердить свои слова.

— Выигрыш? Да, — ответил Ламприер с отсутствующим видом. Септимусу не стоило беспокоиться — он ни в чем его не подозревал. Просто, вернувшись за кошельком, он снова взглянул на стол и на тот контур. Тогда он не рассмотрел его как следует, но теперь, когда посуду убрали, контур проступил совершенно четко. Это и вправду был круг… точнее, круг с разрывом в одном месте и с массой извилин и зубцов напротив разрыва. Ламприер уставился на этот рисунок. Он был знаком ему… Эта грубо выведенная буква «С»… Но он никак не мог сообразить, где же он ее видел, воспоминание не давалось ему, да и женщина ждала.

— Благодарю.

Она взяла монеты, а Септимус с Ламприером двинулись к выходу мимо столика с двумя другими посетителями. Вдруг один из них схватил Ламприера за руку. Ламприер посмотрел на него. Тот невидяще глядел прямо перед собой, по щекам его катились молчаливые слезы. Он был абсолютно пьян. Ламприер попытался освободиться, но в этот момент человек заговорил голосом, хриплым от горя.

— Сэм мертв! — выкрикнул он.

— Уже много лет, — резко отозвалась женщина, не поднимая головы. Ламприер посмотрел на безумца, все еще сжимавшего ему запястье.

— Мне очень жаль, — сказал он с сочувствием.

— Мы часто сидели с ним вон там… — Человек указал на стол, из-за которого только что поднялся Ламприер. — У меня не хватает духа сесть туда. — Он опустил голову, и Ламприер почувствовал, что державшая его рука упала. Женщина жестом показала ему, что можно идти. Человек принял прежнее положение, печально уставившись перед собой.

Выбравшись на улицу, Ламприер нашел там своего нетерпеливого спутника.

— Вы никогда не думали о том, каково это — остаться одному? — спросил он у Септимуса, не отвечая на расспросы о том, что его задержало.

— Никогда, — ответил тот и тут же зашагал вперед яростными шагами, предоставив Ламприеру, спотыкаясь, бежать рядом. Колокола уже не звонили. Тошнота прошла, но головная боль усилилась.

— Эрнст и Элли — мои друзья… — таким заявлениям Септимуса Ламприер уже научился не доверять.

— Мы сейчас идем к ним?

— Да, к ним. Вы же сами согласились на это. В каком-то смысле это была ваша идея.

Его идея? Ламприер об этом ничего не помнил. Может быть, он и вправду согласился на это, когда разговаривал с Септимусом на мосту, или еще раньше, или позже, а может, не соглашался вообще, и это просто очередной розыгрыш, а то и что-нибудь похуже. Что он рассказал Септимусу? Все, абсолютно все.

— Они вам понравятся. Во всяком случае, вы понравитесь им. Эрнст совершенно замечателен, в своем роде…

— Да, но кто они такие? И зачем мы идем к ним? Они шли мимо ряда скромных домов. Внезапно Септимус резко остановился и громко постучал в ярко-красную дверь. Затем он повернулся, чтобы ответить:

— Они доктора, которые лечат расстройства ума, Джон. А мы здесь, потому что вы безумны.

Безумен. Лицо Ламприера застыло, но тут дверь начала открываться, и он едва успел взять себя в руки, чтобы предстать перед луковицеобразным улыбающимся человеком, который приветствовал Септимуса, словно давно потерянного сына.

Не торопясь с представлениями, их провели прямо в гостиную, служившую также и приемным кабинетом Элмору Клементи и Эрнсту Калькбреннеру, которые в разное время носили прозвища еретиков, содомитов, дилетантов, шарлатанов, бунтовщиков и в конце концов стали друзьями Септимуса.

— Жертвы клеветнических измышлений, — сообщил Септимус, когда они вошли в комнату. — Хорошие друзья, чертовски хорошие друзья.

Гостиная утопала в красном. На полулежали темно-малиновые бухарские ковры, окрашенные фуксином и киноварью стены были закрыты красными занавесями. Фортепиано в дальнем углу смотрелось ржаво-бурым пятном. Встретивший их человек стоял, ожидая, пока они обвыкнутся с обстановкой. Полосатая розовая рубашка с ярко-алой шелковой подкладкой, кружевными манжетами в морском стиле и пуговицами в виде черепов, поверх нее двубортный жилет из малинового бархата, расшитый оранжевыми лилиями, и сверх всего — роскошно возлежащий вокруг шеи шарф, отделанный кружевом. Напудренное и нарумяненное лицо обрамляли локоны тщательно причесанного парика. Покачивая головой, хозяин ожидал, когда ему представят гостя.