Глоток перед битвой - Деннис Лихэйн

Меня бросило в жар. Я чувствовал, как горит шея, пылают уши, краснеет лицо, как бешено стучит пульс, как прямо под кожей бурлит горячая кровь. Над нами раздался страшный грохот, — должно быть, по мосту проследовала колонна грузовиков.

Я посмотрел на мальчонку и понял, что я устал, смертельно устал от всех этих смертей, от ненависти и неведения, полной беспечности и преступного легкомыслия — от всего того, что навалилось на меня за последнюю неделю и закрутило в бешеном водовороте. Я устал от этой бессмысленной борьбы — белых с черными, богатых с бедными, невинных агнцев с отпетыми мерзавцами. Я устал от злобы и бездушия, устал от Мариона Сосии и его жестокости. Я слишком устал от бесконечных размышлений о нравственных и политических последствиях моих поступков. Я уже ни о чем не мог думать, кроме как о валявшихся на земле разбитых очках этого мальчонки, который от ужаса не может даже плакать. В этом мире мне не дают покоя Полсон, Роланд, Малкерн, а с того света ветер доносит тихие голоса их жертв, молящих, чтобы нашлись виновники их гибели и ответили за свои преступления. Чтобы такого больше не было.

Сосия ползал в темноте среди куч.

— Кензи, сколько было этих треклятых снимков?

На мост въехала колонна грузовиков и загремела по металлическим плитам. Грохот стоял такой, что его одинаково хорошо было слышно и в соседнем доме, и за милю отсюда. Я оттянул ствол пистолета.

Посмотрев на мальчика, я понял, что нос у него все-таки сломан. Но слез в его глазах не было. Когда он разучился плакать?

— Кензи, так сколько ты дал мне фоток?

Энджи смотрела на меня, и я понимал, что и у нее в ушах стоят доносящиеся из небытия стенания и в крови кипят гнев и ярость.

Сосия нашел еще одну фотографию:

— Мать твою, старик! Эта лучшая из всех.

Последний грузовик из колонны проехал по мосту. Но рев и грохот не смолкали, оглушительно отдаваясь в ушах.

Юджин потрогал нос и застонал.

Энджи молча наблюдала, как Сосия на карачках ползает по земле, собирая фотографии. Она взглянула на меня, и я кивнул.

Сосия поднялся и, сжимая в руке фотографии, вышел на свет фонаря.

— Сколько тебе надо, Сосия? — спросил я.

— Сколько чего? — не понял он и принялся выравнивать края фотографий, чтобы получилась аккуратная стопочка.

— Сколько тебе надо сожрать людей, пока не лопнет твоя ненасытная утроба?

— Давай, Патрик. Кончай с ним, — сказала Энджи.

Сосия взглянул на нее, затем перевел взгляд на меня. Глаза его были пусты. Не думаю, чтобы он понял, о чем я его спрашиваю. Он пристально смотрел на меня, дожидаясь развития темы. Так продолжалось с минуту, а то и дольше. Наконец Сосия извлек из кармана пачку фотографий и вынул из нее самую первую. Большой палец пришелся прямо на голую попку Роланда.

— Кензи, весь базар из-за этого или как?

— Да, Сосия, из-за этого. — Я поднял пистолет и выстрелил ему в грудь. Он выронил фотографии, схватился рукой за рану, покачнулся, но устоял на ногах. Он посмотрел на дыру в пиджаке, на испачканную в крови руку. На лице его было написано удивление, сменившееся на миг страхом, жутким страхом.

— Зачем тебе это надо?

Он пристально посмотрел на меня, и в глазах его уже не было страха. В них чувствовалось полное безразличие к своей судьбе; казалось, он давно уже знал, где и в каком месте его настигнет пуля. Он улыбнулся.

Я выстрелил ему в голову, и почти одновременно грохнул выстрел Энджи. Его отбросило на кучу соли, он перевернулся на спину и сполз на бетон.

Энджи слегка дрожала, но голос ее был ровным.

— Думаю, что Дэвин был прав, — сказала она.

— Ты это о чем? — спросил я.

— Есть люди, которых даже могила не исправит. Убивай их, не убивай — все без толку.

Я нагнулся и принялся собирать фотографии.

Энджи склонилась над Юджином и утирала платком кровь с его лица и разбитого носа. Казалось, все только что случившееся не произвело на него никакого впечатления: на его лице нельзя было прочесть ни удивления, ни радости, ни тревоги. Глаза его блестели и слегка косили в разные стороны.

— Ходить можешь? — спросила Энджи.

— Могу. — Он поднялся. На ногах держался нетвердо. На несколько секунд он закрыл глаза, набрал в легкие воздуха и затем с шумом выдохнул.

Я нашел фотографию, которую искал, стряхнул с нее щебеночную пыль и положил Сосии во внутренний карман пиджака. Юджина уже не шатало. Я посмотрел на него.

— Вали домой! — сказал я.

Он кивнул и, не проронив ни слова, ушел. Он вскарабкался по откосу и исчез по ту сторону кустарника.

Мы с Энджи немного подождали, а затем проследовали тем же маршрутом. Мы шли ко мне домой, я обнимал Энджи за талию и старался ни о чем не думать.

Глава 30

За неделю до смерти отец мой, чей рост, согласно проведенным в больнице измерениям, достигал шести футов двенадцати дюймов, весил сто двенадцать фунтов.

До трех ночи я сидел в палате у его койки, прислушиваясь к биению его сердца. Оно не билось, а дребезжало, как осколки стекла в лопнувшей кофеварке. Дыхание было тяжелое, как будто горло его было заткнуто марлевым тампоном. В уголках губ запеклась слюна.

Он открыл глаза. Казалось, зеленоватые радужки уплывают под веки, точно сорвавшиеся с якорей корабли. Он повернул голову и посмотрел на меня:

— Патрик!

Я склонился над койкой. Во мне еще жил ребенок, и я боялся, что он сожмет пальцы в огромный кулак и начнет лупить меня куда ни попадя.

— А ведь мать твоя меня любит, — сказал он, и рот его расплылся в улыбке.

Я кивнул.

— Наверное, есть за что. Мы… — Тут он зашелся в кашле, выгнув грудь, и, обессилев, уронил голову на подушку.

— Ты пошел в меня… — сказал он и закатил глаза, как будто вглядываясь в мир, в который он вот-вот отойдет.

— Ну и отлично, Эдгар, — сказал я.

Слабеющей рукой он шлепнул меня по плечу:

— Ты все еще меня ненавидишь?

Я посмотрел в его застывшие глаза и кивнул.

— А как же вся та чепуха, которую вдалбливали тебе монашки? Прощение и всякое такое? — Он чуть приподнял бровь, словно эта мысль его позабавила.

— Ты выбил из меня все это. Выбил давным-давно.

Собрав последние силы, он погладил меня по животу:

— Никак не можешь забыть? Так ведь и шрама небось не осталось?

Я не отводил глаз, не вымолвил ни слова и не даровал ему утешения, давая понять, что взять ему с меня нечего, даже если бы и сил у него было побольше.

Он понял и слабо махнул рукой:

— Ну и черт с тобой. — И опять закрыл глаза. — Зачем пришел?

Я выпрямился в стуле и посмотрел на иссохшее тело, пытаясь воздержаться от ответа, — смерзшаяся глыба любви и ненависти растаяла и бурным потоком, в котором смешалось и то и другое, хлынула на равнину, закружив меня в водовороте.

— Увидеть, как ты умрешь.

Не открывая глаз, он улыбнулся:

— Ах ты, стервятник. Весь в отца.

Он задремал. Я сидел рядом и слушал, как дребезжат осколки его разбитого сердца. И понял, что никаких объяснений, которых я ждал от него до последней минуты, я не дождусь, что тайна так и останется в этом иссохшем теле, в этом уже не мыслящем мозге. Никогда она мне не откроется. Она уйдет вместе с ним, когда он тронется в свой скорбный путь, в тот мир, который он видел, когда лежал на койке и смотрел в потолок. Он знал то, чего не знают другие, и это знание он заберет с собой, и будет ему чему посмеяться по дороге в мир иной.

В половине шестого утра отец открыл глаза и посмотрел на меня.

— Что-то горит, — промолвил он. — Что-то горит. — Он широко открыл глаза и разинул рот, как будто собираясь подать сигнал тревоги.

И он умер.

А я все смотрел на него и как будто все еще чего-то ждал.

Глава 31

Встречу со Стерлингом Малкерном и Джимом Вернаном мы назначили в половине второго ночи пятого июля в баре «Хайатт-Редженси», что находится в Кембридже. Бар был устроен на вращающейся платформе, и мы, сидя за столиками в кабинете, медленно плыли по кругу; внизу сиял огнями город, открывался великолепный вид на реку Чарльз с ее пешеходными мостиками, сложенными из красного кирпича, от которых веяло чем-то старым и добрым, и даже увитые плющом стены Гарварда не вызывали у меня обычной досады.

Малкерн явился без галстука, в сером костюме и белой рубашке. На Джиме был мохеровый свитер с глухим воротом и брюки рыжевато-коричневого цвета. Ни тот ни другой не выказывал особенной радости по поводу нашей встречи.

Мы с Энджи, наплевав на этикет, пришли в чем были.

— Надеюсь, что, если уж вы назначили нам встречу в столь неурочный час, у вас имелись на то веские причины, — сказал Малкерн.

— Безусловно, — сказал я. — Не затруднит ли вас напомнить мне суть нашей сделки.

— Это еще зачем? — сказал Малкерн. — Чего-то я не понимаю.