Глоток перед битвой - Деннис Лихэйн

От ужаса я потерял голову.

В доме было шесть пачек соды, но я зачем-то открыл холодильник и схватил первую попавшуюся бутылку — как мне показалось, с водой — и вылил находящуюся в ней жидкость прямо в центр полыхающего на плите костра. В бутылке оказалась восьмидесятиградусная водка.

Я понял, что произойдет, за десятую долю секунды до того, как полкомнаты взорвалось, и успел толкнуть сестру на пол. Мы лежали на полу и, оцепенев от ужаса, смотрели, как с треском отстают от стены горящие обои, как стоит под потолком грибовидное облако, в котором голубые и желтые языки пламени перемешались с черными хлопьями сажи, как оно взрывается и сотни огненных мух садятся на холодильник.

Сестра выползла в прихожую и принесла огнетушитель. Я схватил второй из кладовки — и вот, как подобает достойным отпрыскам прославленного пожарного, мы стояли в самом центре кухни и поливали из огнетушителя плиту, стену, потолок, холодильник, занавеску. Через минуту мы с ног до головы были покрыты черно-белой пеной, как будто попали под обстрел стаи чаек.

Как только приток адреналина в кровь прекратился и лихорадочная дрожь поутихла, мы уселись посреди кухни, уставясь на дверь, в которую каждый вечер ровно в 11.30 входил наш отец. Мы смотрели на нее долго и пристально, затем горько заплакали, но продолжали смотреть и после того, как слезы иссякли.

Когда мать вернулась с работы, мы уже успели проветрить квартиру, протерли холодильник и плиту, выбросили в мусорное ведро обугленные клочки обоев и то, что осталось от занавески. Мать посмотрела на закопченный потолок, ободранные стены, села на стул у кухонного стола и устремила взгляд куда-то в пространство. На что она смотрела, мы так и не поняли. Так продолжалось целых пять минут.

— Мама! — окликнула ее Эрин.

Мать вздрогнула. Она посмотрела на сестру, на меня, на водочную бутылку, стоявшую на столе.

— Кто из вас?..

Говорить я не мог, лишь ткнул себя пальцем в грудь.

Мать пошла в кладовку. Ступала она тяжело, с трудом переставляя ноги, будто они налились чугуном, — странная походка для маленькой хрупкой женщины. В кухню она вернулась с утюгом и гладильной доской. В трудные минуты мать начинала заниматься обычными домашними делами, а тут как раз пора было выгладить отцовскую форму. Она открыла окно, подтянула веревку, на которой сушились его рубашка и брюки, и принялась за работу.

— Идите к себе в комнату. Я попробую поговорить с отцом.

Я сел на край кровати лицом к двери и опустил руки на колени. Свет я не зажигал, так и сидел в темноте, закрыв глаза и крепко стиснув ладони.

Свое возвращение с работы отец всегда обставлял шумно: топал ногами в прихожей, гремел на кухне, со стуком бросая на стол пустой «тормозок», хлопал дверцей холодильника, доставая водку, громко тряс в стакане кубики льда, готовя выпивку и шумно двигая стулом перед тем, как налить себе. Такой долгой, вязкой, пропитанной ужасом тишины, как та, что воцарилась в тот вечер в нашем доме, мне с тех пор слышать больше не доводилось. Потом мать сказала:

— Он просто перепутал…

— Хорошенькое «перепутал»! — сказал отец.

— Эдгар! — взмолилась мать.

— Хорошенькое «перепутал», — повторил отец.

— Ему всего лишь одиннадцать. Он до смерти перепугался, вот и перепутал.

Все остальное, как мне тогда показалось, произошло мгновенно, время сверхъестественным образом сжалось до тысячной доли секунды; нечто подобное испытывают люди непосредственно перед тем, как врезаться в мчащийся навстречу грузовик или прыгнуть в пролет лестницы — все ускоряется и все замедляется одновременно, и перед глазами в эту тысячную долю секунды проходит вся жизнь, во всех мельчайших подробностях.

«Нет!» — закричала мать, и я услышал, как с треском разлетелась на куски гладильная доска, и загрохотали в коридоре приближающиеся шаги отца. Я изо всех сил зажмурился, но, как только он пинком распахнул дверь и ударил меня по щеке обломком гладильной доски, содравшим мне кожу, я открыл глаза и первое, что увидел, — утюг с вырванным шнуром. Отец опрокинул меня на кровать, припер коленом и прорычал: «Так значит, ты у нас такой смелый? Тебе интересно узнать, как он жжется?»

У меня не было сил смотреть на утюг, поэтому я взглянул ему в глаза. В его темных зрачках я увидел невероятную гамму чувств, что повергло меня в ужас: в них застыл и гнев, и страх, и ненависть, и ярость, и — да-да! — любовь, точнее — какая-то извращенная форма любви.

И тот, к кому я устремлял все свои помыслы, к кому льнул, на кого молился, тот, кто был моим отцом, задрал мне рубашку и прижал к животу горячий утюг.

Энджи как-то сказала:

— Может быть, это и есть любовь — считать раны, пока кто-нибудь не скажет: «Хватит»?

Может, так оно и есть.

Сидя в кресле, я закрыл глаза, хоть и знал, что, пока адреналин носится по венам со скоростью гоночного автомобиля, заснуть не получится. Через час меня разбудил телефон.

Я успел лишь сказать: «Слушаю…», как на другом конце провода раздался взволнованный голос Энджи:

— Патрик, немедленно приезжай! Ради всего святого.

Я потянулся за пистолетом:

— Что стряслось?

— Я, кажется, развожусь.

Глава 28

Когда я добрался до Энджи, у ворот ее дома уже стояла патрульная машина, развернутая боком. Рядом с ней — «Камаро» Дэвина. Сам Дэвин стоял на крыльце рядом с Оскаром и беседовал с молоденьким полицейским. «Что-то в последнее время слишком уж много полицейских кажутся мне молоденькими», подумал я, поднимаясь по ступенькам.

У перил валялась бесформенная туша. На нее они и смотрели, а молоденький полицейский совал ей под нос флакончик с нашатырным спиртом, пытаясь привести в чувство. Это был Фил, и в первый момент я решил, что Энджи убила его.

Дэвин посмотрел на меня, сдвинул фуражку на затылок, и улыбка, широкая, как канзасские прерии, озарила его лицо.

— Приехали мы, потому что по нашей просьбе всю информацию, касающуюся вас обоих, переадресовывают нам. — Он посмотрел на Фила, на его лицо, превращенное в сплошной кровоподтек, потом перевел взгляд на меня: — Везет нам сегодня, что скажешь?

Энджи была босиком, в белой майке и выгоревших синих шортах. Нижняя губа была разбита, а щеки перемазаны тушью для ресниц. Волосы падали на глаза. Увидев меня, она бросилась ко мне. Я обнял ее, и она зубами впилась мне в плечо. Она тихо плакала.

— Ну, что ты натворила? — сказал я, стараясь скрыть радостное удивление, в чем, вероятно, не преуспел.

Она покачала головой и ничего не сказала, решив воспользоваться своим правом на молчание.

Дэвин нагнулся к Оскару. Такими радостными я видел их лишь однажды, когда они перестали платить алименты — оба одновременно.

— Хочешь знать, что она натворила? — спросил Дэвин.

— Заставила его просить прощения, — сказал Оскар.

Хихикая, Дэвин полез в карман, достал пистолет системы «тазер» и повертел им у меня перед носом:

— Вот что она натворила.

— Причем дважды, — с ликованием в голосе подхватил Оскар.

— Дважды, — повторил Дэвин. — Ему еще чертовски повезло, ведь так и до инфаркта можно довести человека.

— А затем, — продолжал Оскар, — она нанесла ему побои.

— Как с цепи сорвалась! — сказал Дэвин. — Била его и по голове, и по ребрам. Всю душу из него выбила. Да что говорить — сам взгляни.

Никогда я не видел Дэвина столь возбужденным.

Я взглянул. Фил понемногу приходил в себя, но вместе с сознанием возвращалась и боль, и вряд ли он обрадовался, поняв, что избили его не до смерти. Оба глаза совершенно заплыли. Губы почернели. Три четверти лица — сплошной синяк. Когда меня отделал Куртис Мур, то вид у меня был такой, будто я побывал в автокатострофе. Фил же выглядел так, будто его извлекли из-под обломков рухнувшего самолета.

Придя в себя, он первым делом спросил:

— Вы ее арестуете?

— Разумеется, сэр.

Энджи отпустила мой локоть и посмотрела на него.

— Итак, сэр, в чем вы обвиняете вашу супругу?

Фил ухватился за перила и встал на ноги. Он вцепился в перила так крепко, словно боялся, что в любой момент они смогут улететь или убежать. Он начал что-то говорить, но тут же перевесился через перила, и его стало рвать прямо на дорожку.

— Мило, — сказал Дэвин.

Оскар подошел к Филу и положил ему руку на спину. Того опять вырвало. Оскар заговорил с ним тихим, вкрадчивым голосом, как будто ничего из ряда вон выходящего не происходило, как будто ему каждый день приходится беседовать с людьми, которые в продолжение беседы блюют на собственный газон.

— Я почему спрашиваю, сэр, будете ли вы выдвигать обвинения. Дело в том, что некоторые пострадавшие, оказавшиеся в аналогичной ситуации, отказываются от обвинений.

Фил сплюнул несколько раз во двор, утерся рубашкой. Джентльмен остается джентльменом при любых обстоятельствах.