Профессор Амлетссон - Адель Гельт

вновь ответили вопросом на вопрос. - Я спрашиваю потому, что у нас, в Союзе, труды ницшеанских некромантов находятся под строжайшим запретом: одно только упоминание чего-то связанного с кунстлерутопией может довести невоздержанного на язык гражданина до самых дальних селений Туруханского края… Прошу извинить меня за иносказательность, но иначе даже как-то и говорить обо всем этом страшновато.

- Мне, конечно, знакомо творчество последнего обитателя Нойшванштайна, - принял я правила игры. - Причем, знакомо и в культурном, и в, скажем так, психофизическом, смыслах. Только я не очень понимаю, причем тут мистический символизм?

- Скажите, профессор, какого я, по-вашему, вида? - девушка Анна Стогова зашла с какой-то другой стороны, убедившись в том, что обсуждать что-то конкретное, пользуясь, при этом, эзоповым языком, исключительно сложно. - Не в смысле Третьей Концепции, согласно которой все разумные — люди, но если вернуться чуть раньше, ко Второй или даже Первой версии?

- Вы — хуман, - немедленно ответил я. - Хомо сапиенс сапиенс, если угодно, человек обыкновенный. Возможно, с некоторой примесью хомо сапиенс валериус или силватенебрис… Не знаю точно, но примерно — где-то так.

- А ведь один Ваш далекий предок, и, наверное, не он один, опознал бы мой настоящий вид даже на физическом плане, - напустила туману переводчик. - Был один такой, песни хорошо умел петь…

- Погодите, - засомневался я. - Дайте, догадаюсь…

Никогда не любил будильники.

Глава 21

На самом деле, будильник я не ставил и не заводил: у меня его, попросту, еще не было. Вместо полезного механического устройства… Впрочем, по порядку.

Первая побудка на новом месте оказалась бесконечно далека от всяческой деликатности: в шесть утра — по местному времени — окрестности огласил чудовищный рев.

Звук этот более всего напомнил мне брачный крик северного левиафана: в некоторых домах, расположенных слишком близко к береговой полосе, от такого рева иногда лопались старые стекла.

Жутковатая эта замена будильника звучала недолго, но ощущение страшной внутренней вибрации, пришедшей вместе со звуком, никуда не делось и после того, как сам звук закончился. Меня даже слегка потряхивало, но сквозь мелкую тряску я вдруг отчетливо понял, что спать мне не хочется совершенно.

«Распорядок рабочего дня,» - вдруг вспомнился мне важный пункт договора, заключенного между неким профессором и советской организацией со все еще непроизносимым названием.

Во всем распорядке (это я помнил очень хорошо) меня больше всего возмутила странная необходимость утреннего подъема и совместного выполнения специальной гимнастики, причем — непременно под звуки местной музыки, слишком громкой и бравурной для столь раннего времени.

О том, что музыка будет именно бравурной, я даже не догадывался, а знал точно: в наш просвещенный век не так сложно найти и прослушать нужную композицию, особенно, когда на рабочем месте имеется счетник, подключенный к информаторию. Громкость же… Ее я просто предположил.

Вариантов дальнейших действий предполагалось, как это часто бывает, более одного.

Можно было возмутиться и начать, как это называют в простонародье, качать права: я не просто так профессор, и, в конце концов, всей своей жизнью заслужил…

Допускалась мной возможность и просто проигнорировать и сирену, и последовавший вскоре стук в дверь, но, удивляясь себе самому, я решил следовать даже мелким договоренностям с работодателем — хотя бы и первое время выполнения контракта.

- Профессор! - за дверью почти кричали на вполне понятном мне норвежском диалекте исландского, который сами норвежцы отчего-то считают отдельным языком. - Профессор, вставайте! Вы просили Вас разбудить вместе с остальными коллегами!

- Встаю, - громко и несколько даже лающе ответил я. - Zdravstvuite, tovarisch!

Как вы уже могли заметить, со мной иногда бывает вот что: я, зацепившись ментальным крючком за какой-нибудь явленный триггер, вспоминаю, кстати и нет, что-то творившееся со мной ранее. В этом нет ничего плохого или даже странного: подобное свойственно всякому мыслящему существу. Моя личная особенность заключается в том, что воспоминания я стараюсь отрефлексировать как можно скорее, лучше всего — немедленно, прямо сейчас. Слушаться врачей-мозговедов, знаете ли, довольно полезно, прорабатывать же флешбеки мне посоветовали именно профильные медицинские специалисты.

Сейчас вспомнилось кое-что из переживаний поздней моей юности: то был первый из шагов, приведших меня к нынешнему состоянию и положению… Нечто, безусловно важное. Вы ведь помните, наверное, что меня собирались готовить к поступлению в Королевский Университет Рейкъявика?

Слова отца моего крайне редко расходились с делом: во всяком случае, на моей памяти такого не было ни разу. Решения Амлет Ульрикссон принимал не вдруг, сперва, по неизбывной северной основательности, тщательно все обдумав и взвесив, однако, единожды решив, и, тем более, сообщив окружающим о решении, принимался выполнять таковое со всей возможной тщательностью.

С нашего памятного с отцом разговора прошло два дня, наступил третий, и владение начало заполняться новыми людьми: пусть их и было немного, виду и поведения они оказались непривычного, знаний обширных невероятно, готовности же передать эти самые знания бестолковому мне — просто зверской.

Будущего хвостатого студента — меня — немедленно отстранили от любой работы: на ферме, в море и даже по дому. Смешно сказать, загружать посудомоечную машину должен был теперь кто-то другой, как правило, один из моих младших братьев!

Ленивый зверь, живущий где-то внутри моей ментальной сферы, такому повороту событий обрадовался, и радость эту носил в себе то ли день, то ли два… После недолгого, но блаженного, ничегонеделания