Шаляпин. Горький. Нижний Новгород - Евгений Николаевич Никитин

– и писал бы, писал бы день и ночь. <…> Кругом народ стонет, а я злоблюсь и не имею ни сил, ни знаний, как ему помочь, да и можно ли? Поможешь ли? Да и разобраться трудно, кому нужно сейчас помочь и как? Кругом идет какой-то сплошной сыск. Верить некому. Кажется, говоришь с дружно настроенным к тебе человеком – оказывается доносчик. Все злы! Все обижены, а еще есть и такие, которые уверены, что всем их несчастьям причина – я. Вот и поди! Поношение идет вовсю. “Россия дрянь”, “народ – сволочь”, и т. д. и т. п. Всех их здесь вижу, слышу и думаю: “Если это народ российский, то… дрянь, а может быть, и сволочь”, а тут же сейчас думаю о себе: “А я?.. Лучше?.. Едва ли!.. Разве только что позиция моя выгоднее ихней, а остальное: ем!!!”…

Милый Алексей Максимович, очень я соскучился по тебе, и часто с Марьей моей мы толкуем о тебе, о разных прожитых вместе днях, о твоих переживаниях и настроениях. Любим мы тебя неописуемо. …Я махнул бы [к тебе], да проклятая болезнь привязывает меня к докторам, к Парижу. У меня всё тот же старый гайморит, и, вероятно, придется делать операцию. <…>

Езжу по Америке вдоль и поперек. Отвратительно! Вот и теперь, в октябре, поеду снова. Ой-ой! Как не хочется! Тяжелая страна! А вот, видишь, еду, не люблю ее, а еду – свинья! – за деньгами, за золотом. Продаю душу за доллары – выругал бы себя покрепче, да что-то жалко становится. Люблю себя-то, скотину, люблю бесстыдника! <…>

Сейчас пришел Зина (Зиновий Пешков. – Е. Н.). Говорит, что на днях едет к тебе. Вот было бы славно, если бы ты с ним вместе приехал к нам».

В письме ярко выражено настроение человека, оторванного от Родины.

Пешков ответил 11 августа 1924 года:

«Дорогой друг мой,

письмо твое я получил, тоном и содержанием его – недоволен.

Ты в письме обидно ругаешь сам себя; а, на мой взгляд, делать этого не надо, ведь, изругав Шаляпина, ты лучше, чем есть, не будешь, а ругаясь, – можешь обидеть артиста в себе. <…>

Затем: я – не поп, не судья: я тебя знаю вот уже почти двадцать пять лет, некоторые недостатки твоего характера мне, наверное, известны не хуже, чем тебе самому, но у меня вполне достаточно своих недостатков, а – зачем же я буду бить клопов в квартире соседа, оставляя своих без внимания? Мы оба – не святые и сдавать экзамены на этот чин не собираемся, да если б, случайно, оказалось, что именно мы-то и есть праведники, всё равно, брат, газетчики нам не поверят. А если газетчики не поверят – кто же поверит? Так уж лучше давай оставим пороки и добродетели наши для самоснабжения и на прокорм обличителям пороков, а сами себя ругать не станем. <…>

Заключаю: людей такого типа, как ты, обыкновенным аршином не измеришь. Ты знаешь: я никогда не льстил тебе как человеку, но мне очень дорого и важно, чтоб артист Шаляпин не ныл, не раскисал, не разводил искусственно в душе своей словесной сырости и плесени. Баста.

Живу – как всегда. Очень много работаю, ибо жить очень дорого, а я, как всегда, оброс людьми. В свободное время – кашляю, но, в общем, сильно поправился и умру не скоро. А вот А. Н. Алексин – помер. Мне это было очень больно, я его любил, это один из двух моих друзей, с которыми я на “ты” (второй – Шаляпин. – Е. Н.). <…>

Будь здоров. Изредка вспомни обо мне, напиши».

Близкие Пешкова, прежде всего сын, подталкивали писателя к возвращению в Россию. А тут стали поступать сигналы из Москвы, с самого верха, о желательности его приезда в СССР. И Алексей Максимович приехал. 28 мая 1928 года в Москве на Белорусском вокзале ему была устроена грандиозная встреча. В честь него был выстроен почетный караул красноармейцев и пионеров. Горького встречали представители партии и правительства: Н. И. Бухарин, К. Е. Ворошилов, Г. К. Орджоникидзе (Серго), М. М. Литвинов, А. В. Луначарский, А. С. Бубнов, а также писатели Ф. В. Гладков, Вс. В. Иванов, А. С. Серафимович и другие.

6 июля из Москвы Пешков отправился в поездку по СССР. Побывал в Крыму и, конечно, на Волге – в Казани и Нижнем Новгороде. Вернулся в столицу 11 августа. Результатом поездки стали очерки «По Союзу Советов», напечатанные в 1929 году в созданном Горьким журнале «Наши достижения» (№№ 1–6). В них читаем:

«…Пустыню перерезала широкая полоса Волги. С детства знакомая река не так оживлена, как была раньше, и, может быть, поэтому она кажется мне более широкой, мощной. Вода в ней стала как будто чище, не видно радужных пятен нефти. Нет буксирных пароходов, которые вели за собой “караваны” в четыре, пять и даже шесть деревянных барж-“нефтянок”, теперь буксиры, один за другим, тащат по одной железной барже, вместимостью до девяти тысяч тонн и больше. Нет и плотов “самоплавов”, теперь их тоже ведут буксирные суда, и плоты не в четыре яруса, как бывало раньше, а в семь-восемь. Это для меня ново. Но так же, как раньше, белыми лебедями плывут вверх и вниз огромные теплоходы и так же чисто, уютно на них, только всё стало проще, и, хотя пассажиры, по-старому, делятся на три класса, – “господ” среди них нет. <…>

…Казань. Нижний Новгород. Но в этих городах ожило так много воспоминаний, что я сейчас не буду говорить о них.

Сормово. В детстве, когда мой вотчим служил на Сормовском заводе и скупал – вероятно, за полцены – у рабочих записки в фабричную лавку, – записки, которыми администрация платила вместо денег за труд и этим уменьшала заработок, – в детстве я был уверен, что Сормовский завод выделывает сахар, колбасу, изюм, чай, сухари, муку и вообще всё, что можно съесть. <…> В 96 году я ходил по цехам завода с группой иностранных корреспондентов, которые приехали на Всероссийскую выставку. <…>

А что видел я в несколько часов прогулки по Сормовскому заводу? Мне показалось, что на нем, в цехах, стало еще теснее, чем было в 96 году».

Другу об увиденном на родине Алексей Максимович 15 ноября 1928 года уже из Сорренто написал кратко:

«Побывал на родине, в мае снова поеду. Интересно там. Был в Казани – мало изменился город, сильно потрепала его гражданская война. Однако строится понемножку. И в Тифлисе был, там строят прекраснейший музей на